Я сброшен был как будто с парашютом в Весенний Лес,молчащий.

В небесах еще летел Мой Мир, довольно крупный, меняягеометрию всех членов, таща три выхлопа на нужной высоте.

Потом, пропажу видно обнаружив, он заметался, заюлил,заерзал, завыл динамиком, обиженно рванулся в ионосферу, лучики пуская, повис,как неопознанный объект.

Весенний Лес был скопищем высоких, разлапистых, замшелых,толстых, тонких, пятнистых, розовых, зеленых – ах, зеленых! – уже кудрявыхи еще прозрачных и каплями увешанных и в птицах… и от обилия красивыхнезнакомцев я заскучал, почти затосковал. Но Лес был милостив и, сбросив парукапель мне на лицо, проговорил лениво:

– Не огорчайся, сценарист безбожный, мостов и пароходовподжигатель! Здесь все цветет, и в бульканье весеннем не так уж безобразен дажеты.

Когда-то я по дурости писал про голые деревья – дескать, этивернее и честнее тех других, что прикрываются зеленой шапкой. Весенний Лес,должно быть, не забыл подобной наглости, но мстительность ему была, я видел,совершенно чужда. Он мне сказал:

– Смелее, алкоголик! Броди, дыши, знакомься, вспоминай!Про кедр и дуб, про сосны и березы, про почки и стручки ты слышал в детстве, запестик и тычинки в пятом классе ты получил «отлично», обормот…

Вот положительный ион на ветке, покручивая носом, наблюдает,как отрицательно заряженный ион фривольно прыгает и фалды задирает, как тагорянка… Боже, та горянка, что под гору бежит, мелькает платьем, чулкамиполосатыми и кофтой в таинственном лесу под Закопане в славяно-европейскихэмпиреях…

Он побежал за ней по-вурдалачьи, подпрыгивая, ухая, стеная,неумолимо сверху настигая и снизу поджидая за кустом.

Тогда она попалась… Он, разинув слюнявый рот, испытывалблаженство сродни клещу, влезающему в мякоть, и закрывал ее своим плечом. Своимплечом огромным, словно бурка, своим плечом мохнатым, склизким, влажным, своимплечом моторным безобразным ее он прятал, грел и утешал.

Впоследствии, встречаясь на приемах, сухой мартини тихопопивая, о театральных фокусах болтая, политики при-лежно избегая, а больше намартини налегая, они в глаза глядели осторожно, и все о Закопане было там.

Тогда уже не в силах скрыть отгадки, они друг другу нежнохохотали, чем вызывали бурю беспокойства в своем углу, и тут же Джон Карпентер,перемигнувшись с Плотниковым Петей, просил к столу, где сервирован ужин натысячу приветливых персон.

Видали ль вы тартельки расписные, что поедает с нехорошимхрустом салат ля паризьен? Боюсь – видали! Вида-пи ль вы омара заливного,жующего лапшу, сиречь спагетти? Видали ль вы вчерашние котлеты слегка с душком,что скромно претендуют на порцию цыпленка-табака, жующего миногу, а миногавполне по-светски набивала пузо паштетом птичьим… тот, не отставая, глоталкольраби, а кольраби енти, набросившись, мудрили над индейкой, а та, паскуда,поедала всех…

Промолвил Смит, кивая Кузнецову, а Рыбаков сказал сполупоклоном, конечно, Фишеру, а Тейлор, улыбаясь, Портнягину тихонько преподнес,а Плотников, нимало не смущаясь, Карпентеру прошелестел губами ту фразу, что увсех у нас вертелась на языках и в головах вращалась…

– Будем здоровы! – так звучала фраза, и тихий смехпрошел по серебру.

Как будто колокольчики, как будто колокола в монастыревеликом, в хрустальных башнях отразились лампы, ножи сверкнули, битва началась.

Там сквозь хрусталь просвечивал товарищ, с которым мыкогда-то мокрым летом каперту пышную на стенке наблюдали, угря жевали, пивомклокотали и модерн джаз нам дико подвывал.

Каперта прилетела из Торонто к хозяину безвестному Саару,который, на баркасе промышляя полсотни лет, никак не помышлял, что где-то ткутподобные каперты с пастушками, похожими на кошек, с маркизами, снующими воблаве, с закатом над прудом, над лебедями… последние округлыми боками задымаркизов нам напоминали, зады, похожие на этих лебедей.

– Прелюбопытнейшим путем, однако, искусство движется,вот взять хотя бы «слово»… «кинематограф» взять… возьмем «скульптуру», окинемвзором театральный поиск… прелюбопытнейшим путем к распаду искусствосовременное бредет…

Так леди Макбет с царственной улыбкой плеснула керосинчику вбеседу, и мы с товарищем тотчас же встали, взъерошив кудри, поводя усами, схихиканьем заросшие затылки и щеки колкие руками теребя.

– Пока, ребя, спасибо за захмелку, за закусон, за рыбу,за культуру, однако же повестки получили мы с ним обое, значит, нам пора…

– Помилуйте, какие же повестки, простите занескромность, но какие?!

– В прихмахерскую. – Мы захохотали. – Вприк-мей-керскую прибыли повестки!

Два полотенца, ложка, ножик, кружка… С вас рубль за штукубудет. На такси.

И мы тотчас помчались по Большому, в буфеты, в павильонызаезжая, пивные оставляя за кормою и Ивановский гудящий ресторан.

Большой проспект нежданно закруглялся за площадью Толстого,да нежданно, всегда нежданно… Мраморные люди на Карповку смотрели в тайныхдумах, в смущенье мраморном, а медные подъезды, прохладные и тайные, живые иждущие визита Незнакомки, визита Блока ждущие… и там с Желябова, как завернешьна Мойку, за ДЛТ, предчувствие визита еврейской девушки-петербуржанки и остроепредчувствие любви.

О взморье, взморье, волны, завихренья, волан, застывший поднапором ветра, ажур и кружевное завихренье по (Северянину… о Балтика, о Нида, оТериоки… Ваше Длинноножье… еврейской девушки следы на пляже…

Это было на взморье синем

В Териокахли, в Ориноко…

Но вот подъехали и видим – кур гирлянды над входом в зданиевремен конструктивизма, гирлянды щипанных и шеями сплетенных в призывестрастном к другу-человеку: Добро пожаловать!

И мы без промедленья откликнулись и оказались сразу в томдоме, полутемном и вонючем, в шатании фанеры коридорной, в мельканьебезответственных персон.

Кружил нас странный поиск брадобрея, сквозь планетарий мыпрошелестели, потом лекторий выплыл осторожно, наглядной агитацией гордясь.

– Вот здесь, пожалуй, надо нам расстаться! –сказали мы друг другу очень важно.

– Сюда, друзья! – Мозольный оператор махал намполотенцем, как крылом.

– Нет, нам не к вам. – И в звон метлахской плиткимы удалились порознь, напевая о чем-то личном важном грациозном,фундаментальном, каждый о своем.

Я дверь толкнул, и тут уж предо мною особа выросла,глазасто-огневая, стремительно-вальяжная, бугристо… бугристо-каменистыйподбородок, две пары щек и узкое отверстье, откуда, заполняя помещенье, сотменным рокотом искательно-надменный глас проповедника кругами исходил.