летних каникулах, на пляж там или в «Дисней Уорлд»[44].

— А теперь ты хочешь в «Дисней Уорлд»? Котенок, ты там взвоешь от этих толп. Ты знаешь, что твой отец возил меня туда на наш медовый месяц? На наш медовый месяц! В «Волшебное королевство». Господи, если бы я только знала заранее.

Я подумала, что почти пустая банка пива на кофейном столике сегодня не первая у мамы. С тех пор, как от нас ушел отец, она вспоминала медовый месяц в «Дисней Уорлд» раз десять.

— Неважно, что мы там будем делать, — ответила я. — Я просто хочу выбраться из Коулфилда на день, чтобы приятно провести время с Зеки. Он хочет, чтобы я увидела дом, где он жил.

— Ох, солнышко, — улыбнулась мама. — Все это очень мило. Но это так далеко. Почему бы вам не съездить в Чаттанугу и не посетить Аквариум? Тебе ведь нравятся тамошние рыбы.

— Мама! Зеки хочет, чтобы я поехала с ним. Он от этой идеи сам не свой. Его отец сломал ему жизнь, понимаешь?

Неужели маме надо объяснять что-то по поводу мужчин, испортивших жизнь хорошим людям?

— Тебе он нравится? — спросила мама. — Я имею в виду Зеки.

— Он… мой друг, — ответила я с запинкой.

— Окей, — сказала мама, коснувшись моего лица, словно что-то в этот момент вспоминала, и я не была уверена, что эти воспоминания хоть как-то связаны со мной. — Ты так быстро взрослеешь.

— Мне не кажется, что так уж быстро, — ответила я.

— Это время течет одновременно и медленно, и быстро, — сказала мне мама.

Она была такая красивая. Я не унаследовала от нее генов, чтобы стать такой же красивой, но я знала, что я — мамина дочка. И это наполняло меня счастьем. Возможно, тот момент вполне подходил для признания, что постер — моих рук дело, но зачем же его портить?

— Звонишь мне каждые несколько часов. Находишь таксофон и звонишь сказать, что у тебя все нормально.

— Я могу идти?

— Да, конечно, — ответила мама. Я обняла ее, и она засмеялась: — Ну ладно, а теперь дай мне спокойно поесть брауни и посмотреть, как поет мой мужчина.

Следующая песня называлась «Роузи», и я осталась послушать. Джексон Браун рассказывал аудитории, что это песня про его знакомого парня, работавшего за микшерским пультом, к которому однажды на концерте подсела девушка в зеленом трико, а потом ушла от него к барабанщику. Мне стало грустно. Парень напился и попытался по-мужски потолковать с барабанщиком, и в завершение своего рассказа, перед тем, как эту песню запеть, Джексон Браун мимоходом упомянул, что девушке было шестнадцать лет.

— Шестнадцать?! — воскликнула я. — Боже правый, мама!

— Не мешай! — замахала она на меня.

А потом я прислушалась к песне, ужасно красивой и грустной. И тут меня осенило. Я слышала ее миллион раз, но кто вслушивается в песни Джексона Брауна? Какой подросток в девяностые годы читал аннотации к его альбому? Когда он запел «и кажется, что вновь мы вместе, Роузи», до меня дошло, что он поет про мастурбацию.

— Мама, он… — выдавила я, как только песня закончилась.

— Что — он? — спросила мама, встряхнув банку и убедившись, что в ней еще осталось немного пива.

— Он поет, что… как бы… ласкает себя?

— Что? Ну и мысли у тебя! Нет, котенок, вряд ли. Понимаешь, это же «Рассказчики». Он бы об этом рассказал. Ведь это его шанс.

— А я думаю, что он… то самое.

— А я так не думаю.

— Девушке в зеленом трико было всего шестнадцать. Это же гнусно.

— Видишь ли, это семидесятые.

— А тогда это не считалось гнусным?

— Как тебе сказать… Пожалуй, считалось. Котенок, я люблю эту песню. Я разрешаю тебе съездить в Мемфис. Не заставляй меня пожалеть об этом.

— Ладно, ладно, извини, — поспешно сказала я.

— Дело вот в чем, солнышко. Если тебе что-то полюбилось, ты не слишком задумываешься о том, как это создавалось и какие этому сопутствовали обстоятельства. Просто любишь это, и все. И тогда это становится твоим, и только твоим, понимаешь?

— Это звучит очень по-философски, — заметила я.

Не знаю, почему про вещи, казавшиеся мне немного непонятными, я все время говорила, что они «философские». Если честно, то ни в колледже, ни в средней школе у меня не было ни одного занятия по философии. И все равно я иногда говорю это, когда испытываю беспокойство, столкнувшись с чем-то, чего не понимаю.

— Ну да, у тебя довольно неглупая мама, — ответила она, улыбаясь. — А теперь, прошу тебя, заткнись. Следующая песня про его знакомого парня, которого убили при попытке ограбления, и клянусь, если ты снова попытаешься испортить мне удовольствие, я…

— Молчу, — сказала я и поцеловала ее в щеку. — Спасибо, мама.

— Пожалуйста, солнышко, — ответила она и мысленно вернулась туда, где ей было так хорошо.

Итак, на следующий день мы с Зеки отправились в Мемфис, загрузив автомобиль газировкой «Маунтин Дью», чипсами «Голден Флейк» и тремя коробками «Шугар Бейбис». Зеки поставил кассету рэперов «Три Сикс Мафия»[45] (потому что они из Мемфиса), и, честно говоря, когда я услышала эти зловещие фортепианные аккорды, то подумала: «О, супер, напоминает наш постер». В их текстах присутствовали всякие жуткие образы и тема поклонения дьяволу (я не знала, что рэп такие темы затрагивает), но, когда они принялись нецензурно выражаться по поводу женского тела, мы с Зеки густо покраснели, я поставила «Гайдид Бай Войсис», и мы стали слушать песни в исполнении Роберта Полларда[46]. Я слушала и думала: «Да, да, да!» Подростку так мало надо, чтобы поверить, что вот, нашелся кто-то, кто по-настоящему его понимает. Что не мешает ему постоянно думать, будто никто его понять не способен. Прекрасное чувство.

В средней части Теннесси сплошные равнины. Мы ехали и ехали, и небо над нами было идеально синим, и было так классно, пусть и всего на несколько часов, выехать из города, в котором я жила всю жизнь. В рюкзаках мы, естественно, везли Окраину (она раскинулась на листах бумаги желтоватого оттенка), и в этот промежуток времени, в машине, всего-навсего перемещаясь из одной точки в другую, я была счастлива. Зеки рассказал мне об одной своей преподавательнице, женщине за шестьдесят; она была скульптором, и одну из ее работ выставил у себя нью-йоркский Музей современного искусства. Так вот, на занятиях она сидела в мягком кресле с откидывающейся спинкой, практически с него не вставая, и вызывала к себе учеников по очереди, чтобы те показывали ей свои работы. Она подносила их к свету, вглядывалась, прищурившись, и произносила: «Почти», «Не совсем», «Неплохо» — и отправляла