— Ответ неправильный, — усмехнулся он, и повернулся к маркизу.

— Марки-из?! — вскричал он, словно увидел лучшего друга. — Я вас не узнал!

Де Вало подскочил на месте, неприлично оттопырив зад, руки же его предательски дернулись вниз, к месту, куда уже ступала нога человека, продемонстрировав, что рефлексы второго уровня в порядке.

— Как здоровье, любезный маркиз? Вы меня-то узнаете? Это я, видите?..

Фома озабоченно щелкал пальцами перед глазами маркиза, как это делал его знакомый психиатр.

— Я слышал у вас проблемы с идентификацией, своих не узнаете, чужих пугаете. Не появилось еще желания перестать изображать моего оруженосца?.. Или ваш лечащий врач волшебник и вы неизлечимы?..

Мэя с беспокойством переводила взгляд с одного на другого, пока маркиз, невнятно пробормотав, что он-де всегда к услугам графа, если его сиятельству неймется, не расшаркался с ней галантно, и не удалился.

— Граф, — сказала она тогда, — вы что ищете ссоры?

— Я? — удивился Фома. — Я ищу тебя!

— Так я вам и поверила! Что вы ему сделали, что он боится вас, как огня?

— По-моему, он ничего не боится! Даже самого страшного.

— То есть?

— Танцевать с тобой.

— Но вы же танцуете с княжной!

— Меня пригласили.

— А меня, по-вашему, высвистнули?..

Продолжать в том же темпе Фоме было невыгодно. Он постарался объяснить, что он никого не пугает, у них с маркизом особые отношения. Нет, не из-за княжны, просто маркиз либо слишком расточителен, либо бессмертен, судя по отдельным частям его тела.

— По частям? — страшно удивилась Мэя. — По каким частям, граф? Разве можно…

— По глазам, Мэечка, по глазам! — запел он соловьем. — Как гляну в них, вижу — бессмертен, ибо не ведает, что творит!..

Фома умоляюще сложил руки. Мэя пожала плечами. Перемирие.

— Маэстро! — обратился Фома к Мартину, продолжающему строить ряженых фрейлин в маршевые колонны. — Докажи симпатию!

— Понял, ваш сясьво! Пенто оставить?..

Мэя была необыкновенно легка в танце.

Ночь бархатной тишиной покрыла Белый город. Не слышны были даже обычные взвизги заигравшихся пар в рекреациях и закутках дворца. На завтра была назначена война и двор решил выспаться, несмотря на то, что банкетов больше не будет, по крайней мере несколько победоносных недель. Только сверчок, не зная красот мобилизации, орал под дверьми грустно и надрывно.

Мэя снова сидела в своем уголочке, под книжной полочкой со свечей, в привычной позе, воздев руки и покачиваясь в такт тайному ритму своих молитв. Она провела так все время, пока он требовал воды, умывался, брился, отдавал распоряжения на утро и теперь возлежал среди подушек, как спелый мандарин, — ни звука, ни шороха, словно ее и не было.

— Хочу тебе сказать, что ты слишком мало уделяешь времени своему мужу с того света, — заметил Фома. — Вот теперь села и сидишь, а я?..

Тишина. С большим трудом ему удалось привлечь ее внимание.

— Ладно… тогда поговорим о тебе. Позволь узнать, что же ты у него просишь, у своего бога?

— Прощения.

— Прощения?! — восхитился он. — Какая ночь, я не могу!.. За что прощения, Мэечка?

— За то, что я такая… грешная.

— Вот здорово!.. — Фома хлопнул в ладоши.

Появился лакей, как чертик из табакерки и вытянулся в струну, готовую лопнуть ради графа сию секунду.

— Чё, ваш сясьво?..

Жестом отослав его, Фома продолжал:

— Ты наверное думаешь, что ему приятно все это слышать, да?.. Он с такой любовью создавал тебя, лелеял и поэтому ждет от тебя, так же, как и я, кстати, того же — любви и благодарности…

Мэя молчала. Фома вздохнул.

— Ты вынуждаешь меня говорить банальные вещи. Бог создал женщину для мужчины, так же как и мужчину для женщины. Мы созданы друг для друга, понимаешь? И вот противиться этому — настоящий грех!

— Почему же он говорит: люби и желай только меня, и никого кроме?

— Потому что все вокруг — он: я, ты, люди, деревья, птицы и звери, львы и куропатки, — все мы его часть, его создания, и надо любить друг друга, возвращая ему его любовь!

— И Скарта?! И Хруппа?! — выдохнула Мэя. — Они же убийцы!.. Не-ет!

Вечная дилемма! Если Бог — любовь и эта любовь в каждом из нас, почему же он допустил разгром монастыря, все эти бессмысленные и жестокие убийства в Кароссе, мор и несчастья, наконец?

— Ну хорошо, — согласился он, представив, как трудно будет сейчас объяснить «любовь» Хруппа, хотя бы тем, что иначе Фома не оказался бы здесь и не встретил ее. — Бог с ними… И как ты его любишь?

Мэя непонимающе смотрела на него.

— Просто люблю и… помню о нем всегда… молюсь…

— Еще скажи — скорблю! Это же надпись на могиле, Мэя: любим, помним, скорбим!.. Ты опять его хоронишь! Сама! Садишься по каждому поводу в угол и плачешь: Господи, как я тебя люблю и помню и плачу! Тебе — мое раскаяние, вкуси! И бедный Бог пьет твои соленые слезы, слушает твои скучные мольбы о всеобщей справедливости и думает: что у меня за жизнь такая, ни веселия-то в ней, ни радости? Что они там все с ума спятили? Я для них — Всё, а они во мне же находят грех, и говорят: Господи, это грех!.. Это Я-то грех?! Пойду, что ли, действительно еще один Большой Взрыв организую! И организовывает!.. Вот так и умирают боги, когда исчезают люди.

— Что вы такое говорите! — воскликнула Мэя. — Я совсем о другом! О дурных страстях! Страстно желать помимо его воли это грех, значит…

В своих “значит” Мэя могла зайти слишком далеко.

— Мэя, солнце мое, откуда ты знаешь о его воле? — удивился Фома. —