Что мы вообще можем знать о ней? Ничего, как минимум… Поэтому сами и придумываем ее — столько уже наломали!.. Есть, кстати, одна очень поучительная история про свое собственное прочтение божьей воли…

Фома взбил подушки и сделал приглашающий жест.

— Это история про одного моего хорошего знакомого, печальнорожденного рыцаря Тристрама Безупречного и девицу любезную во всех отношениях, Изольду Прекрасную. Хочешь расскажу?

— Вы мне прошлый раз тоже историю рассказывали, и чем все это кончилось?

— Свадьбой. Неужели плохая история?

— А вы… а мы? — опасливо спросила Мэя.

Ну что ты сделаешь, мадам второй день замужем и все еще грехи какие-то мерещатся!

— Расскажу, уснем как дети! — поклялся Фома.

Разорвав глубокий бархат ночи, упала звезда и словно почувствовав это, сверчок запел еще отчаяннее, а может он завыл по поводу печальной истории, которую услышал. Во всяком случае, его вдохновенное сверло сверлило уже самые небеса.

— И он так и ушел? И они больше не встретились?..

Мэя была потрясена немыслимым в Кароссе поступком.

— Слово дал! — гордо сказал Фома. — Настоящий странствующий рыцарь! Кстати, божью волю исполнял, как он ее понимал… если вы помните, мадам.

— И ему ее не жаль?

— Жаль, конечно, а что сделаешь — рыцарь, божий человек! Честь, отвага и все такое. Опять же грех, столь немилый тебе и ему.

— Ну-у, — протянула Мэя, — как-то грустно! Вместо двух счастливых, сколько же несчастных? Это и есть ваша рыцарская любовь?

— И ваша мадемуазельская…

Фоме нравилось её восприятие этой легенды, такой земной и вместе с тем небесной, и он с удовольствием доводил историю до абсурда.

— А что? У него впереди такая жизнь, столько поединков, сломанных копий и судеб, страшных ран, скитаний, лишений… А тут одна женщина и та живая, да еще и жена любящая: ни сразиться с ней, ни выпить по-хорошему, ни, даже, о лошадях поговорить?..

Мэя молчала, обдумывая услышанное. Странность истории, на фоне придворного этикета, была очевидна, но в этом и была ее красота. Невозможность соединения, когда этому, вроде бы, ничего не мешает (подумаешь, обет дал! С другой стороны, какая жертва!) завораживала. Какое пренебрежение естеством и счастьем, обыкновенным и в то же время таким желанным? Неужели кто-то так может? Но…

— А мне их жалко, — прошептала она, наконец. — А вы?.. Вы тоже так думаете?

— Да это же ты так думаешь!

— Так это ваша история?! — догадалась Мэя. — Вы тоже уйдете?..

Фоме пришлось срочно успокаивать ее, что это вовсе не его история, разве он похож на этого рыцаря?

— Похож!

— Да что ты, Мэечка? Упаси меня Боже от таких подвигов односпальных!

Нет-нет, он думает совсем не так, совсем в другую сторону: нельзя терять ни секундочки, а тут — целая жизнь, рехнуться можно! Зачем же быть таким правым, чтобы стать таким несчастным?..

Но, к сожалению, жизнь такова, что неправых здесь нет, так же как и счастливых, просто есть умирающие от любви всю жизнь и есть — погибшие сразу, сгоревшие. И он, граф Иеломойский… в общем, как бы он ни думал, он думает сейчас так же, как и его графиня…

Когда он сам перестал понимать, что говорит, говорить было уже ни к чему. Вы когда-нибудь видели лунный свет на лице своей возлюбленной? Тристрам не видел…

Сколько раз он говорил ему:

— Ты эгоист! Для тебя принцип важнее человека, женщины даже!

Тристрам печально улыбался, упиваясь в хлам своим горем, как соловей августовской ночью, но на своем стоял твердо, гораздо тверже, чем на ногах, так как палубу его сильно штормило, впрочем, как и крышу.

— Рыцарская честь превыше всего! — говорил он и встряхивал каштановыми кудрями.

На нем был, как всегда, красный шелковый камзол и малиновый с золотом плащ, на голове ярко-красный берет, а на ногах сапоги из тонкой кожи с золотым тиснением, тоже красные. А в остальном — полный чурбан Круглого стола, с опухшей от пьянства рожей.

В этих же одеждах, теперь уже изрядно потрепанных и замызганных, он и отказался когда-то от любви прекрасной Изольды: зачем, мол, жениться? Я хочу быть свободным, искать приключений и подвигов во славу Всевышнего и твою!.. А любовь ваша, между прочим, грех и непотребство на фоне бушующей от венериной болезни Европы!.. — И ушел, напевая веселую охотничью песенку, купидон без единого члена жалости.

— Я за рыцарскую честь… любого! — уверял Тристрам Фому.

— Во-во! — Фома оглядел жуткий притон. — Только где ты здесь найдешь еще одного такого дурака, согласного за это умереть?

Тристрам упрямо тряс кудрями:

— Была бы честь — дурак найдется!

— Тоже верно! — согласился Фома. — А о ней ты подумал? Ты-то слово дал, а она за что страдает? Отдать любимую женщину старику, который, к тому же, хотел извести тебя, как ты себе это в голову-то впятил?!

— Я слово дал!

— А теперь пьешь, как индеец! Он тебя купил, как мальчишку. Ты бы послушал, что о тебе пишут, дубина! «И он ушел, напевая охотничью песенку…» Ну не срам ли, Тристрам? Высокородная Изольда ему чуть ли не в любви признается, скромно намекая на свое расположение — большего и ждать нельзя от дамы такого положения, подумать только — королевская дочь!.. А он насвистывая уходит, тоже мне чеховский персонаж!

— Чё? — не понял рыцарь. — Кто?.. Где пишут?

— Везде! — махнул рукой Фома. — На каждом заборе! Да еще и пример берут. Чего ты добился?

— Безупречности!

— Да кому она здесь нужна, твоя безупречность, Тристи? Посмотри!..

Вокруг них плавали такие матросские физиономии, что того и гляди, получишь удар ниже ватерлинии. Безупречной здесь казалась только отчаянно-шальная беспросветность, с каковой погружались в трехгрошевый напиток отпетые флибустьеры и синие от развлечений