Она так же смеялась Нюркиным шуткам и разговаривала о деревне с Дуней, ходила с разными солдатами в кино и развлекалась с ними. Ей нравилось спать с мужчинами, это приносило облегчение и наслаждение, тем более что было безопасно, после аборта стала она бесплодной.

Но всё это будто и не с нею происходило, а только лишь с её телом, жаждущим удовольствия и избегающим неудовольствия. А сама она того и ждала, чтобы закончился очередной день и можно было бы окунуться в ничего не знающий ни о ней, ни о ком-либо другом, сон – без сновидений…

На гладком, ничем не тревожимом течении дней вдруг пошла рябь. У хозяина в больнице, видимо, были какие-то неприятности, потому что в последнее время он ходил хмурый и озабоченный. И у хозяйки глаза были на мокром месте, и она больше не играла на пианино ни скорбных и торжественных мелодий, от которых Гальке становилось не по себе и она погружалась в необъяснимую тоску, ни тех весёлых, беззаботных вальсов, под которые так споро шла нехитрая домашняя работа.

Всё объяснила всезнающая Нюрка, недаром была она домработницей у прокурора.

– Удивляюсь я на тебя, Галька, – говорила она, сплёвывая приставшую к нижней губе скорлупку от семечки. – Неужто ничего не знаешь? Ведь врачи сейчас людей травят! Они ж настоящие убийцы! И твой тоже!

– Неправда, – возразила Галька, – это про него набрехали. Он не такой, про других не знаю и говорить не буду, а он хороший! Он и вечером в больницу ездит, больных проведать, посмотреть, как там и чего у них после операции.

– Вот-вот, ездит, – заверещала Нюрка, – чтобы уморить больных своих побыстрее! Я слыхала, как мой (так она называла прокурора) говорил, что все эти врачи-евреи только и думают, как нас всех в гроб загнать. Твой же тоже еврей? – И она вновь произнесла, но уже точно так, как обычно говорила матерные и бранные слова, чётко выговаривая, будто выплёвывая каждую букву:

– Е в р е й!!!

Галька как-то и не задумывалась над тем, кто её хозяева. А оказалось, что они и есть эти ужасные евреи, которые весь русский народ мертвецами сделать хотят! Почему же они её выхаживали?! Нет, тут что-то было не так, и всё это вообще неправда!

Но закравшееся сомнение исподволь подтачивало её веру в них и даже сокрушало её отношение к Ирочке, её звёздочке.

Уже не только Нюрка, но и остальные девушки, солдаты и люди, стоявшие в очередях, говорили об этом, и даже радио своим властным голосом вещало о злодеяниях врачей.

Галька стала присматриваться к хозяину. Может и правда совесть его нечиста. Иначе, отчего бы ему день ото дня пасмурнеть, закрадывалось в неё подозрение, когда смотрела она на крупные руки его, которые, как говорили, подобно той бабке, оторвавшей от неё ж и в о е, кромсали людей, а полные губы изгибались в ту секунду в насмешливой улыбке, а на носу с горбинкой появлялись крупные капли пота, так он усердно трудился во славу Смерти!

И взрослевшая Ирочка становилась чужой Гальке. Это уже была не похожая на её покойную сестричку-покойницу, малышка, а девочка с вытянутым в длину лицом, с курчавыми волосами, с отцовским, с горбинкой, носом и тёмными печальными глазами. Подрастая, она всё больше походила на людей их заносчивого племени. Теперь Галька различала «их».

Страсти вокруг дела врачей – «убийц в белых халатах» – накалялись. Гальке было стыдно ходить по улице не только с девочкой, но и самой: ей так и казалось, что люди показывают на неё пальцем и всем известно, к о м у она прислуживает.

И она возненавидела их за всё – за хлеб, который зарабатывала у них, за угол, в котором жила, за их голоса, гортанные, как и у проклятого, тоже нерусского Гришки, за некурносость носов и за руки хозяина – руки палача, которыми он убивал.

Она ушла от них, забрав свои пожитки, и только внезапно вздрогнула, когда к ней плача, крича и цепляясь, бежала ничего не знающая и не понимающая Ирочка. «Нечего её жалеть, – успокаивала она себя, – подрастёт, такая же будет!»

– Всё, больше у жидов (она стала называть их так же как и другие) не служу! – похвалялась она тем же вечером в парке.

Стала Галька дворником, получила комнату в полуподвале, именовавшемся почему-то цокольным этажом, вызвала из деревни мать. Та, несмотря на годы, начала работать в том же домоуправлении уборщицей. Денег не хватало, и Галька устроилась на подработку в химическую лабораторию, убирать. Там-то она и пристрастилась к дармовому спирту. Оказалось, что пить было не просто хорошо, а здорово! Приходило веселье, какого трезвой она никогда и не испытывала. Опять таки жизненные проблемы – нехватка денег; ссоры с матерью; противная дворницкая работа, особенно зимой с тяжеленным ломом или осенью в листопад; тоска по надёжному постоянному мужчине – виделись элементарными и решаемыми… Она напивалась до полубессознательного состояния и иногда, когда не могла дойти до дому, ночевала (в зависимости от времени года) на скамейках или по подъездам. Дома мать поколачивала её за это, плакала, угрожала, умоляла бросить. Глядя на старуху либо бессмысленно-пьяным взором, либо сердито-злой в похмелье, Галька обещала и крестилась на образок Николая Чудотворца в углу, зная, что лжёт, что не бросит никогда. Потому что перестать пить стало для неё равнозначно тому, чтобы перестать жить.

Были у неё и мужчины, но в пьяном забытьи оказывались они для неё на одно лицо, наверное, так же, как и она для них.

Безостановочно шли дни, летели годы. И было ей и тридцать лет, и сорок…

После того, как пришлось ей побывать в милиции, в вытрезвителе, пить она стала несколько по-иному. Меньшими дозами, но чаще, для поддержания тонуса, приятности.

Из крепкой, круглолицей и румянощёкой девушки превратилась она в крупнотелую, лицом одутловатую, с большими красными руками женщину, горланящую в компаниях песни и заливавшуюся жалостливыми слезами.

Дома слепнувшая мать продолжала ворчать, обзывая старевшую дочь пьянью и рванью. Галька же в ответ на оскорбления брюзжала, что это мать ей жизнь испоганила и что если бы не старуха, то давно уж бы обзавелась она семьёй – и мужем и детьми…

Подчас Гальке становилось жаль плачущей старухи, но она тут же себе твердила: «Сама виновата, оскорбляет. Правда ведь без неё бы я б точно устроилась». В пьяном чаду она то ли забыла, то ли даже для самой себя