девушками ни на что. Подчас ему казалось, что и к лучшему это, что в мечтах можно проделывать с ними всё, что заблагорассудится. А всякий раз, когда приходилось ему действовать, то пропадал к этому интерес, становилось блекло, скучно и тоскливо. К тем девушкам, что нравились ему, он и приблизиться боялся – могли подумать, что он назойлив, что пристаёт, – так ни разу он и не осмелился, хотя сотни раз проделывал это мысленно. А женщины, что были постарше и, как он знал, охотно пошли бы навстречу его желаниям, были и совсем не нужны ему. Ходил он со своими тревогами к сексопатологу, тот его заверил, что с физической стороны всё у него в порядке, нужно только побольше уверенности в себе, а главное, ни о чём в тот миг не думать, а тем более о последствиях. А как можно было быть самоуверенным или не думать? Недоумевал и терялся он. Со времени неудачного занятия писательством думать он приучил себя всегда! Быть же уверенным в себе он мог только в видавшей виды отцовской кожанке. Но не ляжешь в постель с женщиной в кожаном пальто?

Работа его в пусконаладочном управлении была связана с разъездами и с командировками. Бригадой выезжали они и месяц-полтора проводили на объекте. Жили в гостиницах. Коридоры и номера провинциальных отелей были для Лёни продолжением коммуналки, где невозможно было уединиться.

Обычно, вечерами собирались бригадой в чьём-нибудь номере – выпить, закусить, поговорить. Лёня сдавал свою долю денег в общую кассу, в складчину, но на пьянку старался под каким-нибудь предлогом не пойти или улизнуть после первой же стопки. Ему претили одни и те же разговоры про баб, его даже не утешало, что на свете есть ещё бо́льшие изгои, чем он: женщины. Ему только и хотелось, что побыть одному, порыться в «коллекции», получить от этого удовольствие. Он был равнодушен к молве о себе, дескать, занимается в номере онанизмом; а не пьёт потому, что шизик – лекарствами накачанный.

За стеной слышались взрывы хохота, но, отключив внешний слух, Лёня как бы услышал голос сестры, хлопотавшей по обмену квартир – две их смежные комнаты на одну, тоже в коммуналке, но в Ленинграде. Перед своим отъездом она разговаривала по телефону с наблюдавшим Лёню врачом-психиатром, и тот разъяснил ей, что у них могут быть трудности с обменом из-за того, что после исполкомовского случая Лёня состоит на психучёте. «И как ещё можно квалифицировать это, как не нарушение прав человека, как не геноцид», – спокойно, не как перед посадкой в психушку, констатировал он.

Лёжа, он мирно размышлял, пока равномерное течение его мыслей не стала вытеснять тревога. Отчего она родилась? В чём были её истоки? Он бы не мог сказать. Он пытался анализировать события последних дней – ничего особенного, если не считать, что начитался он научно-популярных журналов и фантастики. Что было ещё? Да вроде бы и ничего, вчера в кинотеатре смотрел старый фильм, гоголевскую «Шинель» с несчастным Акакием Акакиевичем в исполнении Ролана Быкова. И странно связывалось вот что: буквально за день до вчерашнего фильма в одном из журналов, в какой-то статейке, он прочёл, что «акакия» – означает «прах». И что «акакию», горсть праха в мешочке, держал в одной руке византийский император, уравновешивая скипетр – в другой. Но не это, нет, не это его взволновало. «Что же? – заметался он снова, – кажется, кажется…» В одной из фантастических книг было про мыслеулавливателей, про специалистов-«щупачей», схватывавших чужие мысли. «Фу, бред какой-то!» – был он весь дрожащим и вспотевшим. Но, несмотря на то, что обругал себя, в нём продолжалось: «Нет, этого не может быть! И в СССР этого не будет – не то развитие науки и техники! А если всё-таки будет? Куда же скрыться? Некуда бежать??? Ты весь на виду, на ладошке, и прихлопывать даже не надо, ты – комашка, даже и прихлопа не стоишь, чего об тебя руки марать! М-о-о-жно контролировать, манипулировать, роботизировать… ровать… ровать… ровать…»

Лёня вскочил с дивана, но в тот же миг радостно-возбуждённо вновь плюхнулся на него Он ликовал! Он нашёл выход! И это было так же просто, как и всё гениальное! Эта мысль вспышкой озарила темноту его естества. И как же это он раньше не дошёл до этого?

«Если придумают что-нибудь эдакое, что и мысли станут известны, и деться некуда будет, я перестану думать!»

Уснул он успокоенным, считая, что нашёл выход из самой главной, грозящей ему опасности.

Стояло погожее апрельское утро, но Лёня решил надеть кожанку, чтобы полностью ощутить душевный комфорт после посетившего его вчера гениального решения. Он полез в гостиничный шифоньер. Пальто, ещё вчера им бережно повешенное на пластмассовую вешалку, исчезло. Обмякнув, он рухнул на стул. Вертевшийся тут же молодой, с симпатичным румянцем на всю щеку, похожий на киношного Леля из «Снегурочки», Витёк, хихикнул:

– Лёнчик, мы ещё вчера это твоё, прости Господи за название, «пальто» выбросили на мусорку.

– А-а-а, – Лёня не мог даже отвечать, он только, раскачиваясь, стонал.

– Чего расстраиваешься, Лёнь! Мы с ребятами сбросились и купили тебе классную куртку на толчке, фирмовую! Рассудили так, сколько ты уже денег на выпивку сдал, а сам ни капли. Мы тебе должны, мы и купили.

Словно в фильме, дверь в номер распахнулась и, под звуки исполняемого ими самими туша, вошли ещё трое парней, неся куртку.

– О-о-о, – монотонно выводил Лёня.

– На, носи на здоровье! Носи! И сам не срамись, и нас не срами, как в том кожане, – торжественно, как праздничную речь, произнёс бригадир.

Лёня продолжал стонать, раскачиваясь и не отводя взгляда от тёмной пустоты раскрытого платяного шкафа.

– О-о-о-а-а-а-у-у-у-ю-ю-ю-а… – выливались из него гласные звуки, будто весь он состоял из них, а слова и не появились вовсе.

Женский портрет

Голой она не видела себя в зеркале с тех пор, как перестала спать с мужчинами. И сейчас, после душа, оторопело не рассматривала себя, а лишь изумлялась: дряблости рук и шеи, сморщенным мешочкам грудей, обвислому животу, будто разрисованному «полосами беременности; бёдра пучились венами, переходящими на икроножных мышцах в незаживающие язвы, и даже когда-то блестяще-чёрный треугольник лобка выглядел тусклым, скрученные в крутой завиток волоски распрямились.

Утром перед службой она едва успевала и разглядеть себя, довольствуясь зеркальным отражением, когда красила губы или взбивала в лёгком начёсе начинавшие редеть волосы. Конечно всё это, но по отдельности, она созерцала ежедневно, смазывая расширенные вены и язвы; поролоновый лифчик вбирал распластанную грудь, делая её высоко-упругой; блузоны или ошейниковые воротники