стариком-врачом и его собакой, не было уже в живых. Лёня с матерью остались вдвоём; сёстры поехали в столицы (одна в Москву, другая в Питер) учиться, повыходили замуж да и пооставались там.

По-прежнему, отцовское пальто умиротворяюще действовало на Лёню. Соседи с удивлением взирали, как летом он курил на балконе, накинув кожанку на плечи от лёгкой вечерней прохлады. Неведомо было им, что так он спасается от страха перед ними, перед тем, что их обкурит, и они будут жаловаться на него в домоуправление. Ведь он запомнил, как зимой, когда он курил в уборной, нервно оглядываясь на ходившую ходуном ручку двери, теребимую нетерпеливым соседом по коммуналке, он спалил газету, вроде бы, чтобы уничтожить за собой неприятный запах, а на следующий день пришли из ЖЭКа проверять дымоходы; соседи сверху пожаловались, что им тянет дымом.

Соседей он боялся смертельно. И нижних, и верхних, и тех, кто и справа, и слева, а, особенно тех, время от времени сменявшихся, что проживали с ними. Конечно, считал он, во многом виновата и мать, находившаяся в извечном конфликте со всеми, с кем приходилось жить. Она подозревала их во всевозможных пакостях, начиная от порчи вещей и пищи и заканчивая покушением на жизнь. Однажды она сообщила Лёне, что очередная соседка хочет извести их со свету газом, специально включает газовую колонку, а горелку не зажигает, затем плотно закрывает свою дверь, и, наверное, распахивает у себя в комнате окно, несмотря на трескучие морозы.

– Но, мама, – пытался сначала резонно рассуждать Лёня, – она сама задохнётся. Подумай, о чём ты говоришь?

– А может у неё иммунитет, невосприимчивость к газу, а нас уморит! Сколько, вон, читаешь, людей позадыхалось – тьма, – объясняла она, победно поджимая губы.

И он начинал чувствовать этот удушливо-лезущий запах, и, задыхаясь, раскрывал окна, вдыхая морозный воздух огромными судорожными глотками.

Вырос Леонид негромко разговаривающим, с вкрадчивой неслышной походкой; ему чудилось, что только ступни он, по-настоящему, по-мужски, тут бы соседи и застучали бы негодующе по трубе парового отопления, так он и проносился над полом чуть ли не ангелом порхающим. Любая поломка, выход из строя сантехники, водопровода, газа, электричества, бытовой техники, радио и телевизора – приводили его в отчаянье; казалось, что вот-вот разразится, в чём-то подобная мировой, катастрофа.

Лёня решил писать, он слышал, что таким методом можно успешно бороться и победить страхи и прочие недуги. Но дальше фразы: «Я сын несчастного инженера…» дело не пошло. Он задумался и больше уж не написал ни единого предложения за всю свою последующую жизнь. Ему вдруг пришла в голову потрясшая его, обжёгшая, как кипятком обварившая всё нутро, мысль: не должно оставаться никаких материальных доказательств процессов мышления.

Он вспомнил, как перехватывали учителя записки, конфисковывали девичьи дневники, зачитывали их перед классом, вызывали на педсовет родителей. «Страшно, когда узнают, что думает человек!» – посетило его. «Нет, нельзя этого делать, никак нельзя, – решил Лёня, и вдруг придумал выход: можно просто думать!!!» И об этом-то наверняка никто, никакие прокуроры и судьи, никакая служба безопасности – не дознаются, а детекторы лжи, слава Те Господи, только в Америке. И стал он в раздумьях проводить всё своё время, свободное от учёбы да работы.

Образовалась у него, как у других, библиотеки, фоно- и видеотеки, – своя коллекция. Коллекция мыслей. Лёня радовался: ведь то была «незримая» коллекция! Много в ней было различных мыслей. Время от времени он словно бы нырял вглубь себя, вытаскивая на поверхность какую-нибудь из них, перемусоливая её так и эдак, и снова, драгоценную прятал глубоко. Были у него и любимые, вроде той, что будто бы его вырастили в пробирке, как выращивал зародыши итальянец Петруччио, о котором когда-то много писали в газетах. А теперь, и до конца дней, будут учить всему. Или о том, что бабушку можно было спасти от смерти и, более того, сделать молодой; так же как-то закралась в него, что он великий, может быть, самый великий мыслитель всех времён и народов, только пока что этого никто не знает, да ещё о том, что Леонардо да Винчи был самый что ни на есть средний человек, каким и надлежит быть каждому, а если все ниже нормы, то нечего человечеству и существовать: недостойно оно и обречено на гибель…

Но раз с ним всё же случилась промашка. Не сдержался он, выпустил свою внутреннюю, потаённую жизнь наружу. Произошло это в исполкоме, куда пришёл он в очередной раз о квартире хлопотать. С очереди, давней, их сняли ещё когда отец умер; увеличивались подушные метры на каждого, хоть и стоял покойник на очереди с сорок шестого года, сразу после фронта. Потом в очереди всё же восстановили, но умерла бабушка, не дождавшись заветной изолированной, разъехались сёстры, и стало вовсе туго: получалось, что у них в двух смежных комнатах в коммуналке – большой метраж. И, отправившись в свой поход в жилотдел исполкома, Леня, негодуя, раскричался о том, что стоят они в очереди больше тридцати пяти лет и неужто его матери не дождаться, тоже в коммуналке сгнить?! Он орал о мёртвой бабке, о врачах, сгубивших отца, о старшей сестре, умершей несколько лет назад при родах, о младшей, живущей в Ленинграде в общежитии, о себе, неприкаянном… И незаметно для себя выплеснул ужасавшую его мысль, одну из самых секретных в его «коллекции» мыслей: «Да вся эта система – и здравоохранение, и соцобеспечение, и коммунальная, и жилстроительство, и суд – всё-всё направлено против человека! Это геноцид собственного народа!»

Он в запале и не заметил, когда они успели вызвать милицию. Те забрали его в подрайон, проверили данные в паспортном столе и вызвали другую бригаду. Лёня вздрогнул, увидев санитаров-гигантов, – это была расплата за выплеск. Про дальнейшее – поездку в «психиатрической скорой», «буйняк», в который его засадили по приезде в больницу, весь последующий месяц в психушке – он не любил вспоминать. Да и невозможно жить человеку с такими «воспоминаниями»! Он и похоронил их в себе. Разве что стал носить с собою хоть какие-нибудь деньги: обозлённые санитары, обшарив все его карманы, обнаружив лишь двадцать копеек да талончики на транспорт, избили его, как и в милиции, – умело, без следов.

Из-за ночного недержания мочи не взяли Лёню в армию; повезло ему очень, ведь в те годы брали всех, даже заведомых инвалидов.

Отучился он, не без трудностей, в вечернем электромеханическом техникуме.

Он часто подумывал о женитьбе, да что-то никак не выходило. Может быть, из-за постоянной привычки думать он не решался с