Но чтобы превратиться из карикатурного Гомера в настоящего,из мифомана — в мифотворца, чтобы восстать из пепла обновленным, нужно быловначале сжечь себя прежнего. Ему казалось: если он продолжит сомневаться,станет потакать себе в тоске по дому, по женщине, беспрестанно озираться назад,то обязательно проглядит что-то очень важное впереди. Нужно было резать.

Из нового похода ему трудно будет возвратиться целым, да ивозвратиться вообще. И как ни жаль ему было Елену, которая сначала не верила,что Гомер появился на станции всего через день живым и здоровым, а потомплакала, вновь провожая его в никуда, так и не сумев отговорить, на сей раз онничего не обещал ей. Он прижимал Елену к себе и через ее плечо смотрел на часы.Ему нужно было идти. Гомер знал: десять лет жизни непросто ампутировать, онинаверняка будут напоминать о себе фантомными болями.

Он думал, что его все время будет подмывать оглянуться, но,перешагнув толстую желтую черту, он будто и вправду умер, и его душа воспарила,вырвавшись из обеих грузных, неповоротливых оболочек. Он освободился.

Хантера защитный костюм, похоже, ничуть не тяготил.Просторные одежды раздули его мускулистую волчью фигуру, превратив вбесформенную громаду, но не убавив у него проворства. Он шел вровень сзапыхавшимся стариком, но только потому, что с Нахимовского стал внимательно заним следить.

После увиденного на Нагатинской, на Нагорной и на Тульской,Гомеру было непросто дать согласие и продолжить странствие с Хантером. Но оннашел способ убедить себя: именно в присутствии бригадира с ним началисьдолгожданные метаморфозы, сулящие перерождение. И неважно, почему Хантерпотащил его за собой дальше — чтобы наставить старика на верный путь или вкачестве запаса продовольствия. Главное для Гомера теперь было не упустить этосостояние, успеть воспользоваться им, успеть придумать, записать…

И вот еще. Когда Хантер позвал его за собой, Гомерупочудилось, что тот и сам точно так же нуждается в нем. Нет, не для того, чтобыуказывать дорогу в туннелях и чтобы предупреждать об опасностях. Может,подпитывая старика, бригадир сам брал у него что-то без спроса? Но чего емумогло не хватать?

Внешняя бесстрастность Хантера больше не могла обманутьстарика. Под коркой его парализованного лица бурлила магма, изредкавыплескиваясь через кратеры незакрывающихся, дымящихся глаз. Он был неспокоен.Он тоже что-то искал.

Хантер вроде бы подходил на роль эпического героя длябудущей книги. Гомер, поколебавшись, принял его после первых проб. Но многое вфигуре бригадира, в его страсти к умерщвлению живого, в недосказанных словах искупых жестах настораживало старика. Хантер походил на тех убийц, что намекамидразнят следствие, желая быть разоблаченными. Старик не знал, видит ли Хантер внем исповедника, биографа или донора, но чувствовал, что эта страннаязависимость становится взаимной. Становится сильнее, чем страх.

Гомера не отпускало ощущение, что Хантер оттягивает какой-тоочень важный разговор. Иногда бригадир поворачивался к нему, будто собираясьчто-то спросить, но так ничего и не произносил. Хотя старик мог в очередной развыдавать желаемое за действительное, и Хантер просто уводил его за собойподальше в туннели, чтобы там свернуть ненужному свидетелю шею.

Его взгляд все чаще просвечивал вещмешок старика, на днекоторого лежал злосчастный дневник. Он не мог его видеть, но словнодогадывался, что в рюкзаке спрятан некий предмет, который притягивает мыслиГомера, выслеживал их и постепенно сам подтягивался все ближе и ближе кблокноту. Старик пытался не думать о дневнике, но тщетно.

Времени на сборы почти не было, и Гомеру удалось уединитьсяс дневником всего лишь на несколько минут. Их не хватило, чтобы отмочить ирасклеить сплавленные кровью листки, но Гомер сумел мельком пробежаться подругим страницам, вкривь и вкось испещренным поспешными, отрывочными записями.Их хронология была нарушена, будто писавший с большим усилием ловилускользающие слова и укладывал их на бумагу, где придется. Теперь, чтобы ониобрели смысл, старик должен был выстроить их в правильном порядке.

«Связи нет. Телефон молчит. Возможно, диверсия. Кто-то изизгнанных, чтобы отомстить? Еще до нас».

«Положение безвыходное. Помощи ждать неоткуда. ЗапросивСевастопольскую, приговорим своих же. Остается терпеть… Сколько?».

«Не отпускают… Сошли с ума. Если не я, то кто? Бежать!»

Было и еще кое-что. Сразу за последними словами,призывающими отказаться от штурма Тульской, стояла подпись — нечеткая,припечатанная бурым сургучом окровавленного пальца. Это имя Гомер не толькослышал раньше, но и сам нередко произносил. Дневник принадлежал связисту изкаравана, отправленного к Тульской неделю назад.

Они прошли съезд к электродепо, которое непременно было быразграблено, если бы не зашкаливающий тут фон. Черная отсохшая ветка, уводящаяв него, была почему-то отгорожена сваренными кусками арматуры, причем не оченьумело и явно впопыхах. На жестяной табличке, прикрученной проволокой к прутьям,скалился череп и виднелись следы предупреждения, выведенного красной краской,но то ли стершегося от времени, то ли кем-то соскобленного.

Провалившись взглядом в этот зарешеченный колодец и елевыбравшись из него обратно, Гомер подумал, что линия, вероятно, не всегда былатак безжизненна, как считали на Севастопольской.

Миновали Варшавскую — жуткую, ржаво-заплесневелую, похожуюна выловленного утопленника. Стены, поделенные на кафельные клетки, сочилисьмутной водицей. Сквозь приоткрытые губы гермозатворов внутрь проникал холодныйветер с поверхности, словно кто-то огромный, приникнув к ним снаружи, делалдавно гниющей станции искусственное дыхание. Дозиметры бились в истерике,требуя немедленно уносить отсюда ноги.

Ближе к Каширской один прибор вышел из строя, цифры надругом уперлись в самый край табло. Гомер почувствовал, как горчит на языке.

— Где эпицентр?

Голос бригадира было слышно скверно, будто Гомер опустилголову в наполненную ванну. Он приостановился — воспользоваться хоть этойкороткой передышкой — и махнул перчаткой на юго-восток.

— У Кантемировской. Думаем, пробило крышу павильона иливентиляционную шахту. Точно никто не знает.

— Так что, Кантемировская брошена?

— И всегда была. За Коломенской вся линия пустая.

— А мне говорили… — начал было Хантер, но умолк, давая знакутихнуть и Гомеру и настраиваясь на какие-то тонкие волны. — Известно, что сКаширской? — наконец спросил он.