И это была не паранойя со стороны Аббы. В дни «Бури в пустыне» наши родственники столкнулись с неприязнью и злобой. Нани-Амми – мою хрупкую и добрую бабушку, никогда в жизни никого не обидевшую – отказались обслуживать на заправке в Нью-Йорке, потому что на ней была бурка. На дальнюю родственницу напали на парковке, когда она загружала в машину купленные продукты: нападавший ударил ее в живот и убежал. А вскоре после атаки 11 сентября кто-то вломился в мечеть, стоявшую на задворках нашего университета, и разбил в ней все окна. Я знаю людей, заплативших за новые стекла – это были простые честные трудяги.

Прошло несколько дней – и сомнений больше не было: террористы действительно оказались мусульманами, и нападение на нашу страну было совершено во имя ислама. Но что это за ислам? Очевидно, не тот, который знаю я. Верно, мне случалось слышать, что где-то в далеких странах некоторые мусульмане иногда творят во имя Аллаха разные зверства; но это происходило слишком далеко, чтобы вызывать серьезные вопросы или замешательство. А от этого удара нельзя было отмахнуться. Он поразил нас в самое сердце.

Несколько недель в новостях снова и снова безжалостно крутили видеосъемку падающих башен. Опять, опять и опять видел я, как тысячи невинных гибнут страшной смертью во имя моего Бога. И наконец я понял, что больше этого не вынесу. Я должен раз и навсегда выяснить правду о своей вере. Должен понять, как совместить мой ислам, религию мира, с исламом из телевизора – религией террора.

За двенадцать лет, прошедших с того дня, я понял: вопрос этот намного сложнее, чем представляется поначалу. Самый важный первый шаг – определить, что мы понимаем под исламом. Если ислам – это то, во что верят мусульмане, то он может быть и религией мира, и религией террора, в зависимости от того, как ему учат.

Мусульман на Западе, как правило, учат очень мирной версии ислама. Западным мусульманам, как Баджи и мне, рассказывают, что Мухаммад вел только оборонительные войны и что именно к защите от свирепых врагов относятся некоторые жестокие стихи в Коране. Джихад здесь определяется как нечто сугубо мирное, в первую очередь внутренняя борьба с собственными низменными желаниями. Поэтому на вопрос о своей религии западные мусульмане честно говорят то, во что верят: ислам – религия мира.

Но на Востоке распространено куда более жесткое понимание ислама. Здесь учат, что ислам превосходит все прочие религии и образы жизни и что Аллах хочет, чтобы господство ислама установилось по всему миру. Под джихадом часто понимается борьба с врагами ислама – и борьба вполне реальная. И когда восточных мусульман спрашивают об их религии, они так же честно говорят то, во что верят: ислам должен покорить мир.

Так что если мы определяем ислам согласно тому, во что верят его последователи, то должны прийти к выводу: иногда он – религия мира, а иногда – нет. Но если определять ислам более традиционно, как систему верований и практик, которым учил Мухаммад, ответ на этот вопрос окажется куда более однозначным.

Древнейшие исторические источники сообщают нам: Мухаммад вел захватнические войны[32] и иногда использовал насилие для достижения своих целей[33]. Термин «джихад» он использовал и в духовном, и в материальном контексте, но отдавал предпочтение последнему[34]. Мирные практики ислама основаны на позднейших и по большей части западных истолкованиях учения Мухаммада, а более суровые и жестокие варианты укоренены в его древней истории[35].

Разумеется, мусульмане и на Востоке, и на Западе, как и все люди вообще, по большей части верят в то, чему их учили. Очень редко кто-то из них занимается критическим исследованием истории, и еще реже уделяет время и силы тому, чему меня научили на занятиях «теории знания»: испытанию и проверке собственных убеждений, поиску в них противоречий и слабых мест. И это естественно: нет ничего труднее, чем отвергать верования, дорогие твоему сердцу. Одна мысль об этом приводит в ужас.

Так было и со мной. В глубине души я хотел знать правду об исламе; но эта религия была моей с самого раннего детства, и я так сроднился с нею, что отстраниться от нее и подвергнуть безжалостному анализу было для меня почти невозможно. Я просто находил разные способы бежать от трудных истин. Мне нужно было что-то, что не позволило бы мне жить дальше со своими предрассудками. Что-то, что безжалостно выставляло бы на свет слабости и противоречия в моих аргументах, снова и снова, пока я не понял бы, что не могу жить, пока не разрешу эту загадку.

Мне нужен был друг. Умный и знающий, честный и бескомпромиссный. Друг – немусульманин, готовый бросить мне вызов. Разумеется, он должен был быть не только смел и упрям, чтобы вступать со мной в спор; это должен был быть человек, которого я люблю, которому доверяю настолько, что готов обсуждать с ним самое сокровенное.

Тогда я не знал, что Бог уже послал мне такого друга и что я уже свернул на тропу, которой суждено было изменить мой жизненный путь навеки.

Комментарий эксперта, Марка Миттельберга, автора бестселлеров и основного разработчика евангелического курса «Заразительное христианство», читайте на стр. 387.