командира были более демократичны и справедливы. Как узнаю позже, имелась и другая более веская причина такому перевоплощению — руководство утвердило план выдвижения Стрежнева в капитаны на "Сулеве", а наш капитан готовился к назначению на новые, более крупные суда, куда, без рекомендации на свое место старпома, он вряд ли бы попал.

О старшем механике Гусеве Сергее Николаевиче я расскажу подробнее после, а вот о Стрежневе, вместе с которым в последствие капитанами мы будем плавать на судах Западно-Германской линии, стоит коротко поведать сейчас.

Вся внешность этого человека с первых минут располагала к себе. Чисто русская красота, умение держаться просто, но без излишней скромности, общительность и доброжелательность дополнялись искренностью, за которыми было трудно разглядеть его

стремление к капитанской должности. Всеми своими действиями он словно пытался убедить, что для него в жизни самое главное — красивая жена, чудная дочка, любимая работа и музыка, которую очень любил и неплохо играл на клавишных инструментах и баяне. Все вместе создавало ореол моряка-интеллигента, для которого более важно духовное, чем материальное, и карьера как бы уходила в тень, на второй план. Свое свободное время, а его было не так много, он уделял музыке, одновременно стараясь подчеркнуть стремление ко всему новому, что касалось области культуры. Всегда чистенький, аккуратный, гладко выбритый, с запахом хорошего одеколона, он все же не казался человеком из другого мира и мог пригубить рюмку в каюте рядового состава, поговорить "по-душам". При этом никогда ничем не злоупотреблял.

Благотворное влияние его на капитана было на первых порах ошеломляющее и заставило волей-неволей задуматься даже тех, кто особо в чудеса не верил. К последним относился и я, с некоторым сомнением наблюдая наступившую на судне картину благодушия и успокоенности. Но оно было недолгим и причина смены отношения ко мне вскоре стала понятной. С выходом в Северное море после вахты я был вызван в каюту капитана, и когда вошел, то увидел скромно накрытый стол, но с французским коньяком. Капитан и старпом, одетые в белоснежные рубашки, сидели несколько напряженные, но встретили меня радушно, словно я был именинником. От неожиданности растерялся и собрался удрать, но был остановлен твердой рукой старпома.

— Садись, нам нужно поговорить, — он поставил стул так, что я оказался напротив капитана. Только тут заметил, что рядом с прибором Сейдбаталова лежит бланк радиограммы, и нехорошее предчувствие заставило меня замереть. Старпом молча наполнил бокалы, положил мне на тарелку бутерброды, налил в стакан с подстаканником кофе. Мне с каждой секундой становилось все хуже и хуже, глаза начало застилать туманом. Неужели разбился отец? — почему-то подумал я, и услышал, словно издалека слова капитана: — Держись, — впервые он назвал меня на ты. — Не стало Надежды Андреевны, сообщает тебе тетя. Вчера похоронили. Не знаю, кем она была для тебя, но видно все же очень дорога, раз решились дать радиограмму в море.

Дальше я слышал только слова, которые уже не доходили до моего сознания, не видел сидящих передо мной. Слезы катились сами по себе, против моей воли, во рту ощущался вкус крови от прикушенной губы, и звенело в ушах. Хотел отвернуться от них, чтобы стереть слезы, но мышцы шеи не слушались, перестали повиноваться руки.

— Да кто ж она, эта Надежда Андреевна? — дошел до меня вопрос старпома. Онемевшими губами я тихо произнес: — Моя учительница.

Оба посмотрели друг на друга и замерли от удивления. Пауза затянулась. — Успокойся, этим горю не поможешь, — опомнился первым старпом, поднося к моим губам бокал. — Выпей, выпей обязательно, легче станет.

Коньяк несколько привел меня в чувство, но слезы продолжали стекать по подбородку.

— Поплачь, поплачь, не стесняйся. Мужчины тоже иногда плачут. — Капитан передвинул стул ближе и положил руку на плечо. — Сколько же лет ей было?

— Не знаю. Где-то больше семидесяти, может и семьдесят пять, — ответил я неуверенно. Мысль о ее возрасте как-то не приходила мне раньше в голову.

— Что-то я не пойму. Учительница, а дорога тебе, словно мать.

— Ну, как вам сказать, это не мать, но вроде матери, — путано начал я, но старпом перебил: — Без второй рюмки не разберемся, давай выпьем, а ты всё, не торопясь, нам расскажешь.

Я плохо помню дальнейшее, а когда утром проснулся, то увидел, что время моей вахты уже давно прошло. Голова на удивления не болела, только мучила жажда. Рядом с подушкой лежала бутылка чешского пива, завернутая в листок из тетради. Текст гласил: — "Это тебе от матросов. Сочувствуем. Особо не переживай, отдохни, мы за тебя повахтим".

От сочувствия ребят вновь вернулось чувство большой утраты, но уже не столь безграничное, как ранее. Одновременно понял, что в горе на судне я не один и многие годы вместе со мной будут делить не только радость, но боль люди, которые ранее могли показаться мне равнодушными, холодными и жестокими. Позже пойму, что человек в море, в трудные минуты еще больше нуждается в сочувствии, чем на земле, и только от тебя самого зависит, каким оно будет, искренним или формальным.

Оправиться от потрясения смертью любимой учительницы я смогу не скоро, и оставшееся на "Сулеве" время будет занято поисками возможности, уйти в отпуск, чтобы побывать на её могиле. Однако обстоятельства сложатся так, что это удастся сделать лишь почти через год.

В КРАЮ ПОМОРОВ

Что ни говорите, а многое в жизни зависит от настроения. Когда оно хорошее, всё окружающее становится привлекательным, даже то, что еще совсем недавно было ужасным и отвратительным. Так случилось и со мной, и Англия с той же грязной Темзой и теми же мрачными черными пакгаузами, серым гранитом причалов оказалась не такой уж неприятной, и в свете летнего дня, яркой зелени парков и скверов уже не угнетала, а вызывала любопытство. Оказывается Вестминстерское аббатство, усыпальница королей, государственных деятелей и знаменитых людей, по-своему изящно и неповторимо, Букингемский дворец — величествен и великолепен, мрачный Тауэр — скорее просто строг, как старый рыцарь, закованный в латы и охраняющий город от нашествия с моря.

Англичане, как и мы, умеют радоваться солнцу, улыбаться, петь песни и даже наливают свой эль, не очень хорошее пиво, русским морякам в подарок. И пусть не раз они устраивали небольшие забастовки, это же британцы, но на этот раз были общительнее и выгружали судно значительно быстрее с помощью студентов, подрабатывающих на каникулах. Было уже довольно жарко и ужасно хотелось искупнуться, но в Темзе делать это категорически запрещено, а ближайший пляж Лондона находился на побережье Ла-Манша. Пробовали освежиться под пожарным