Однажды я пришёл в редакцию Transition на улице Фабер. Я поднялся по лестнице и некоторое время постоял перед дверью, после чего решил, что было бы глупо войти внутрь и просто представиться. Кому я там нужен со своим именем? После этого я уже не делал никаких попыток познакомиться с редакторами журнала.

Мадам Данилофф жила в месте, которое тогда было пригородом Булонь-Бийанкур. Однажды вечером, вскоре после того, как я стал работать в Herald Tribune, я пришёл к ней в гости, и эта русская матрона с высоко собранными на макушке волосами тепло обняла меня. Она уже получила письмо от миссис Крауч. Квартира выглядела пустой, обстановка была простой. В одной из комнат, заваленной книгами, сидел её муж, генерал Данилофф, автор двухтомной биографии маршала Фоша[37], которая незадолго до этого вышла. Генералу было нечего мне сказать, но он был совершенно согласен с мадам, что мне надо что-нибудь поесть. Они жили одни и уже поужинали, но она приготовила мне омлет с сыром грюйер и салатом. Было очень вкусно. Гораздо вкуснее, чем любое блюдо в каком-то ресторане с комплексными обедами, в котором я обычно питался.

Бродячая кошка возвращается туда, где её кормят. Я начал регулярно посещать квартиру супругов Данилофф. В те времена я познакомился и с другими русскими, родом из дореволюционного, «старого мира», и вдоволь наслышался их речей с чрезмерной модуляцией. Впрочем, мадам Данилофф, будучи женщиной импозантной, затмевала их всех. Когда она говорила по-русски, её контральто неожиданно поднималось до визжащих высот на определённых ударных слогах практически в каждом предложении. Эффект был очень барочным и драматичным. Но генерал, который в эти моменты был её единственным собеседником, на это практически не реагировал и едва замечал свою жену.

Однажды я взял собой к ним три книги, которые на прощание подарила мне миссис Крауч. Она говорила, что прочитав книги, я могу предложить их супругам Данилофф, которые, вполне вероятно, захотят их взять. Когда мадам увидела «Серп и молот», она громко вскрикнула, прикоснулась рукой к горлу и на миг отшатнулась: «Mais qu'est-ce que vous faites avec ce livre? / Но зачем вам эта книга? — Спросила она, — Ne lisez pas cette saleté! / Не читайте эту гадость!» Потом она произнесла страстную обвинительную речь против Советского Союза, и в конце обозвала советское правительство собачьим. После этого с чрезвычайно недовольным видом вынесла книгу из комнаты. Когда я уходил, то нашёл книгу, лежащей около моего пальто. Мне кажется, миссис Крауч заранее догадывалась, какой будет реакция мадам, и я подумал, как же хитро она поступила.

Париж постоянно радовал меня, мила мне была даже утренняя прогулка до места работы. Ещё не пришла эра, в которой автомобильное движение стало настолько активным, что из-за него в воздухе не пахло весной. Однажды ночью я почувствовал себя настолько возбуждённым, что о сне не могло быть и речи, поэтому я прошёл весь город от площади Данфер-Рошро до площади Клиши. И только после этого вернулся в отель, в котором тогда останавливался. На следующий день я чувствовал себя сладострастно утомлённым, словно слегка парил над землёй. В результате день в клетке прошёл быстрее, чем обычно. Впереди была ночь крепкого и освежающего сна. Однако оказалось, что мне всё равно трудно заснуть. Я менял отели каждые два или три дня, потому что мог позволить себе только заведения, в которых были клопы. Однажды меня соблазнил вид из окна комнаты, и я совершил большую ошибку, заплатив за месяц вперёд. Ночью целая армия клопов залезла по ножкам кровати и пошла в атаку. Я горько жаловался хозяйке квартиры, которая потом поставила ножки кровати в небольшие банки, наполненные керосином. В ту ночь клопы поднялись ордой по стенам, поползли по потолку, расположились ровно надо мной и достигли состояния свободного падения.

Когда я пожаловался мадам Данилофф, она, как обычно, всё обострила. «Des punaises! / Клопы?! — воскликнула мадам. — Quelle horreur! / Какой ужас!» Она сразу решила организовать «крестовый поход» по убеждению моих родителей — высылать определённую сумму в месяц, на которую я мог бы жить. Я возразил ей, сказав, что они никогда не согласятся, и к тому же я должен признаться, они не знают, где я вообще, потому что я не писал им со времён Шарлотсвилля. Мои слова только подстегнули её. Мадам не могла понять, почему я такой скрытный, и решила, что всё это из-за моей гордыни.

В тот момент я совершенно спокойно относился к тому, что больше никогда не увижу членов своей семьи. Я взял дело в свои руки, и они этого мне не простят. Когда я высказал это мадам, она рассмеялась. «Вы слишком худой и нервный», — сказала она и отвела к старому русскому врачу, который, по её словам, был великим терапевтом в Петрограде. Врач задал мне несколько вопросов, выписал рецепты на несколько анализов, и снова заговорил. «Вы не склонны сами себя унижать?» — спросил он. Мне не очень понравилось, что меня про такое спрашивают, но я ответил: «Иногда».

«Ах, вот как! — воскликнул он. — А не лучше ли начинать каждое утро с пробежки в Булонском лесу?»

Я решил, что он впал в старческий маразм, но полностью с ним согласился. Потом мы вышли в другую комнату к мадам, которой врач долго говорил что-то по-русски, а та периодически подавала признаки наплыва чувств великого облегчения. Потом я заплатил врачу четверть моей недельной зарплаты, и мы ушли. После этого мадам неоднократно учила меня: «Et maintenant ne faites pas de bêtises». / «A теперь не делайте глупостей». Чувство облегчения, которое мадам испытывала по поводу моего состояния здоровья, не помешало ей настоять на том, что нужно написать моей матери письмо по-английски. Она так и сделала, и через некоторое время я увидел письмецо. Мадам написала, что мне надо пройти курс лечения. И чуть ниже на той же странице: «Через несколько недель лечения Пол выздоровеет».

Мать, наверное, была рада узнать, что я жив, и где нахожусь, но из-за неправильного понимания, как во-французском используется слово сиге / «лечение», она сделала вывод, что я начал принимать наркотики. В ответном послании она писала о силе воли и понимании — надо перебороть себя и пережить ломку. Понятное дело, никаких денег мне не прислали, как я и предсказывал. Бедной мадам Данилофф было сложно понять, как родители могут быть настолько равнодушны к судьбе своего единственного ребёнка.