село… Но долг был превыше всего для меня. Люд здесь темный был, не то что предприимчивые и образованные киевляне…

Виктор внимательно слушал отца и кивал.

– А тут видишь как. Большинство села евреи. Треть украинцы и русские. И начал я тут помогать отцу Александру. Май стоял на дворе. Цвела сирень и пьянила молодое сердце. Как-то решил я заказать себе новые штаны. Купил хороший отрез добротной австрийской шерстяной ткани и пошел к местному портному. А это был твой дед с маминой стороны. Звали его все тут реб Мотл. Именно так. На еврейский лад. «Реб» – это ведь господин по-еврейски. А «Ребе» – это раввин! Разницу знаю! Прихожу, заказываю, меряет он меня. И тут вышла твоя мама! Красавица восемнадцати лет! Хотя она тогда уже давно как была замужем. И пропал я в её глазах! Весь пропал! Вмиг!

Отец улыбнулся и, помолчав, продолжил:

– Она поначалу чуралась меня, конечно! Дочь религиозного иудея! И тут я, поп… Гой[74]! Необрезанный свиноед!

Он сказал это без злобы. Понимая и не осуждая. Тепло сказал, так, как если бы сам был религиозным евреем и ощущал бы такую же неприязнь к отсутствию обрезания, свинине и поклонению образам.

– Но любовь творит чудеса и плавит лед отчуждения. Мы начали встречаться. Вначале тайно. Сидели, бывало, у пруда, смотрели на мутную воду, и держались за руки, как Адам и Ева, и не было ничего прекраснее для нас! Птицы пели, словно в раю. И мир исчезал. Я думал только о ней. Убегал со службы поскорее, оставляя назойливых старушек позади, и несся к ней! И мама твоя тоже убегала ко мне, придумывая разные предлоги… А затем мы полюбили друг друга и тайно начали жить как муж с женой – около года прожили. Я снял домик на окраине села, и там мы встречались! Деревянная хата, пахнущая древесиной и молоком… Стены с паклей и капельки смолы, вылезавшие из досок… Попадет, бывало, эта смола на пальцы, и станут они липкими и пахучими. Люди сплетничали о нас, но влюбленных не волнуют злые языки молвы!

– А как Вы расстались?

Отец сник.

– Твоя мама забеременела. О нас узнала её семья. Реб Мотл был ужасен в гневе. До сих пор я вздрагиваю, вспоминая наш с ним разговор. Он был, конечно, прав. Я не виню его. Я понял его, только вырастив своих дочерей. Он был прав… Твой дед дал мне выбор. Сказал: примешь веру нашу, сделаешь обрезание, имя еврейское возьмешь, тогда поженим вас, после того как она разведется со своим мужем. А если нет, то уходи. Я отказался перейти в веру иудейскую. А он отправил маму к своему троюродному брату. Об этом мне твоя мама написала. А потом она попросила меня больше ей не писать… Я и не знал, родила ли она, и выжил ли младенец…

Отец замолчал. Виктор подошел к нему и обнял его. И плакали они.

– Так плакал Иаков, когда к нему вернулся Иосиф! Ты не бойся, Витенька! Я не буду тебя к христианству приводить. Ты и так с Богом живешь. Вижу я. Нет хитрости, зла и порока в глазах твоих, а они не врут. И чело твое чисто. Ежели и есть какой грех, так и то непреднамеренный! А кто чист от него?

Отец гладил Виктора по голове, смотрел в даль и говорил:

– Я скажу тебе то, что я никому сказать не могу. Я ведь человек церкви… Вся жизнь моя связана с церковью. Нет меня без неё. Ради нее я страдал. Ради нее расстался с твоей мамой, и более не знал ни счастья, ни любви, хоть и женился перед тем, как принять сан. Но думающий человек ищет истину, а истина, она всегда скрыта. Даже в церкви. Так вот, Витенька, церковь учит, что нет спасения без веры в Христа. Нет пути к Богу без Христа. Нет рая без Христа. Но, думается мне, что все это сказано о язычниках, не ведающих одного Бога. А иудеи есть народ Божий, с коим Господь заключил свой завет и дал им заповеди свои. Поэтому, видимо, и сказал апостол: «Обрезающимся нет пользы от Христа»[75]. Сам Христос молился Богу Израиля, Отцу всего сущего, и молился в иудейском храме Иерусалима. И пасху соблюдал иудейскую. И праздники иудейские. И свинину презирал за нечистоту её. И в свиней запускал злых духов. Поэтому живи, Витенька, по совести, люби Господа и людей, и верши добро, а там, на небесах, Господь один… Все ответ держать будут, и эллины, и иудеи…

Виктор молчал и кивал.

– Пойдем ко мне домой, откушаешь у меня. Ты ж голодный небось? А я-то все разговорами тебя кормлю. Только матушке моей давай не скажем кто ты. На ней вины нет. Зачем ей больно делать?

– Хорошо, отец…

– Ну, расскажи мне, где ты служил? Расскажи о себе! Все хочу знать!

И Виктор рассказал о своей жизни, о службе, о войнах, о том, что он белый офицер, служивший у Врангеля. Не забыл он упомянуть и убийство старого погромщика, из-за которого он, чудом избежав расстрела, бежал, и теперь думает поехать в Читу, к атаману Семенову, чтобы и дальше бить красных.

А отец Михаил слушал, и не переставал удивляться.

Сцена 12

Шолом дремал в тюремной камере, накрывшись пальто. Ему вспомнилась их с отцом давняя поездке в Одессу. Шолому тогда только исполнилось тринадцать лет, и они ехали покупать ему подарок на совершеннолетие. Воспоминание было настолько реальным, что ему казалось, что он вернулся назад во времени. Он видел ярмарку, купцов, ряды с товарами, ощущал сотни запахов и ароматов, слышал крики торговцев и покупателей. Отец купил ему тогда у старого еврея из Турции красивые лаковые ботинки на субботу и праздники и картуз с черным козырьком. Старик с седой бородой и в цветастой, во всю голову, красной, расшитой золотыми узорами ермолке усадил его рядом с собой и угостил выпечкой.

– На! Кушай! – сказал он на ломаном русском.

У Шолома вытянулось лицо от удивления! Еврей, не говорящий на идишe! Бывает ли такое?!

– Не знаю я ваш язык. Я не европейский еврей. Я родом из Ливии. А потом моя семья переехала в Турцию. Мы говорим на арабском между собой.

Старик пододвинул Иче стул и указал ему, чтобы он присел.

– Сядь. Я хочу его благословить. Вижу, у него Бар-мицва[76]! А мой единственный внук умер… И не знаю, будут ли еще у меня внуки! На… Возьми… Это особенная вещь! Наша семейная реликвия… Я думал, что передам её своему внуку, но его забрал Бог. А сын мой пропал без вести… А