Сколько ему тогда было? Лет девять, пожалуй… Впрочем, точныйсвой возраст он так и не установил.

Да, Маша… Она была то ли студентка, то ли практикантка иработала с медведями. По какому-то молчаливому уговору она позволяла Тимофею приходить,когда вздумается, и смотреть, как она кормит взрослых медведей и маленькихмедвежат, как чистит вонючие клетки, выгнав их в соседний вольер. ОднаждыТимофей принес ей воды, когда медвежонок опрокинул полное ведро, и с тех порона разрешила ему помогать.

Он забывал обо всем на свете рядом с этой Машей. Он страстножелал сделать что-нибудь такое невиданное, огромное, чтобы она была не простоудивлена, а потрясена и обескуражена. Но на ум ему приходило разве что сломатьзамки на клетках и выпустить всех зверей, но он понимал, что звери сожрут другдруга, а Маше это вряд ли понравится…

На длинной рогатой палке она переводила медвежат на площадкумолодняка, а Тимофей шел рядом и нес мешок с хлебом и морковкой и страшногордился собой. Все вокруг провожали их глазами и показывали пальцами, аТимофей важно шагал так, как будто имел на это право, как будто он не сам посебе, хулиган и мелкий воришка, а с ними, с этой удивительной храброй девушкойи ее медведями. Он помогает их переводить, ему доверили важное и почти опасноедело, и ни одна контролерша не посмеет подойти и спросить у него билет, потомучто он – с Машей. Он переводит медведей. Он несет их пакет, не смотрит посторонам, потому что он при деле, и они сейчас поведут следующего медвежонка.Смотрите все – Тимофей открывает щеколду, медвежонок смешно косолапит внутрь,Маша запирает клетку, и они вдвоем возвращаются за следующим медвежонком.

Он был бы счастлив, если бы Маша водила их неделю. Или год.Но медведей шлялось всего четверо. И они очень быстро кончились.

Как-то она поняла, что он все время хочет есть. И сталаподкармливать его бутербродами с колбасой. У Тимофея была сумасшедшая гордость,но он ел потому, что голод совсем одолел, а колбаса казалась необыкновенным,божественным наслаждением. Никогда в жизни потом он не ел такой колбасы. Онаделала вид, что не видит, когда он таскал у медведей толстую кормовую морковь итяжелые, серые, влажные куски слежавшегося сахара.

Однажды она купила ему мороженое, чем оскорбила его ужасно.Поесть – да, поесть не очень стыдно, когда от голода подводит худой грязныйживот. Но мороженое! То, что по воскресеньям покупают эти занудливые идиотысвоим противным детям с велосипедами и самокатами! Такого унижения Тимофейперенести не мог. Он не желал этого мороженого, он приходил сюда вовсе не заподачками. Если она хочет, он будет с ней дружить, а подачек ему не надо.

Они быстро помирились, и как-то так вышло, что сразу жепосле примирения съели это мороженое, разделив пополам.

Потом она вышла замуж и уехала.

“Я не могу взять тебя с собой, – так она сказала. – Тыпонимаешь? Я очень бы хотела, но не могу. У тебя же, наверное, есть родители,да?”

При ней он не мог заплакать. Еще бы! Черный от внезапносвалившегося на него горя, он ушел, решив больше не приходить никогда, но черезтри дня явился снова в надежде, что весь этот ужас про ее отъезд – неправда.

Чужая тетка в теплом ватнике чистила клетки и покрикивала намедвежат. Маша никогда ни на кого не кричала. Пакет с морковью и хлебом – егопакет! – лежал совсем не так, как клали его они с Машей. Подросшие за летомедвежата играли на камнях и даже не заметили Тимофея, прижавшегося к сетке.

В зоопарке почти никого не было – холодно, осень, и буднийдень. Он обошел все клетки, проверил всех зверей. Все было в порядке. Слонов назиму устраивали в теплом павильоне. Там тоже имелись знакомые – сторож Дима иветеринар Кузьмич, но Тимофея оттуда быстро прогнали, и, устав бродить, он легпод одним из громадных деревьев, которые на табличке при входе таинственно инепонятно назывались реликтовыми.

Сначала он просто лежал, как собака, на куче остро пахнущих,жестких и странных листьев, потом стал тихонечко подвывать, засовывая междуколен замерзшие грязные руки.

Все кончилось. Больше в его жизни ничего не будет. Лучше быон умер, не дожидаясь этой холодной осени, в которой так остро и сладко пахнутопавшие с реликтовых деревьев листья и подросшие медвежата не узнают его.

Он остался совсем один. Маши больше не будет. И лета большене будет. Будут осень, дождь, ранние сумерки, а к весне медвежата совсемвырастут и больше не узнают его. Никогда.

Маленький Тимофей долго жалел себя, лежа на куче опавшихлистьев и глядя в далекое равнодушное небо. Потом встал и ушел из зоопарка.

Навсегда.

Чего-чего, а силы воли маленькому Тимофею было не занимать.

Он вдруг увидел перед собой темную воду и бетонные сваипирса и понял, что плачет. Щеки замерзли от слез – ветер, холодный и крепкий,нес из Норвегии стужу.

Что со мной?! Я никогда не разрешал себе думать об этом. Яне разрешаю себе думать об этом и сейчас. Да что же со мной?!

Он торопливо вытер глаза и повернулся в сторону берега.Ребята стояли близко друг к другу, Тимофей видел огоньки их сигарет. Лешакак-то сказал, что они стали курить, чтобы было не так долго ждать его ссовещаний, встреч, свиданий. И с пирса.

Все в порядке. Никто ничего не видел. Никто ничего никогдане узнает. Это точно.

Он уговаривал себя и верил. Уговаривал, и дрожь проходила.Уговаривал, чтобы можно было продолжать жить.

Он швырнул в море остатки зажигалки и зашагал к берегу,недоумевая, почему вдруг вспомнилось все это? Дьявол приходил только по ночам,днем он появлялся редко и исчезал очень быстро.

Почему вдруг сейчас?

Может, все дело в девице, смущавшей покой Тимофея вот ужечетыре дня. Он хмыкнул и засунул в карман замерзшую правую руку. Охрана,завидев шефа, радостно пристроилась сзади. На собственной Тимофеевой территорииони никогда особенно не напрягались, зная, что мимо наружной охраны даже мухане пролетит, не то что местный калининградский террорист. Они, бедолаги,надеялись, что он сейчас на подъемничек – и домой. Работать, работать иработать, как завещал всем новоявленным бизнесменам великий революционный вождьи учитель. Но Тимофей пошел вокруг – по аллее, а потом по лестнице, вверх, кдому, еще не видному над обрывом.

Что же такое в этой девице, что волновало его? Никогда вжизни он не позволял себе волноваться ни из-за одной женщины.

Он едва помнил, как женился. На Людмиле – потому, что времяпришло и все женились. На Диане – потому, что по статусу нужно было иметь жену,юную и красивую, как греческая богиня. Что о нем думали его жены, какотносились к своей роли, которую обе они исполняли в разное время и с разнымуспехом, он не знал и знать не желал. Ему было не до них.