Естественно, существует и другой подход. Но разве он вас устроит? Разве вам понравится, если диапазон выбора съежится до узкого промежутка, в котором коллективное поведение населения станет совершенно предсказуемым?

Поэтому не считайте компьютеры новыми веригами. Относитесь к компьютеру рационально как к лучшему когда-либо изобретенному орудию освобождения, единственному устройству, способному удовлетворить самые разнообразные нужды современного человека.

Хотя бы на минуту представьте себе компьютер как живое существо. Например, как почтальона, который доставляет ваши письма, как бы часто и на какие бы гигантские расстояния вы ни переезжали. Или как верную секретаршу, никогда не забывающую оплачивать ваши счета, что бы ни отвлекало ваш разум. Как семейного врача, всегда ждущего наготове в больнице, когда вы заболеете, чтобы познакомить с вашей историей болезни приглашенного специалиста. А если вы хотите меньше замкнутости и больше общения, считайте компьютер спасением от тягомотины примитивного масс-производства. Еще в шестидесятые годы прошлого века стало экономичным выпускать с конвейера партии изделий по сотне предметов каждая, внося в них небольшие отличия. Для выполнения этой задачи пришлось вводить ставки для программистов и, разумеется, тратиться на компьютеры, но компьютерами к этому времени пользовались все кому не лень, а их мощность так возросла, что сколько дополнительных данных ни вводи, это не отражалось на их работе.

(Размышляя на эту тему, Сэнди всегда ловил себя на мысли, что мечется между прошедшим и настоящим временем, пытаясь нащупать равновесие между тем, чего он ожидал или на что надеялся, и тем, что произошло на самом деле. Некоторые судьбоносные решения все еще осуществлялись, хотя поколения, их сформулировавшие, давно ушли в небытие.)

Еще в конце двадцатого века миграция населения в Америке достигла высочайшего уровня за всю историю страны. В период отпусков ежегодно отправлялось в путь больше народу, чем состояло в армиях всех времен, вместе взятых, вкупе со всеми великими полководцами и изгнанными этими армиями беженцами. Как здорово, что можно просто ввести личный код на общественном терминале или, начиная с 2005 года, с ближайшего вифона, каковой имелся почти в каждом доме, и, решив уехать на две недели в Рим, на серфинг в Бондай или куда-то еще, одновременно попросить полицию присмотреть повнимательнее за вашим жилищем, почтамт — придержать письма на такое-то количество дней, а срочные передать по указанному вами адресу, сборщиков мусора не приезжать до вашего возращения и так далее. Нация могла бы заиграть мышцами в радостном ощущении новой свободы.

Вот только…

В теории всегда подразумевалось: солидному гражданину нечего бояться и нечего скрывать.

Осталось решить важный — а со временем ставший наиважнейшим — вопрос: что делать с несолидными гражданами?

Освобожденное население понесло во все стороны, как отцепившиеся воздушные шарики ветром.

Отлично, поехали! — на новую работу в другом штате, на все лето к озеру, на зимний курорт в Скалистых горах, будем мотаться туда-сюда за тысячу миль на самолетах-вертикалках, проверим, так ли интересно жить на острове, а если не в кайф, то вернемся.

Дальше — тоньше и глубже: почему бы не обмениваться женами и детьми по месячному графику, детям полезно привыкать к разным родителям, в конце концов, ты и раньше женился-разводился по два-три раза; почему бы не смыться побыстрее из города, пока босс не пронюхал, что это ты его подставил с важной сделкой; не уехать от прыща, на котором ты зациклилась, чтобы немного остыть; не спрятаться где-нибудь, где молва еще не разнесла слух, что ты псих, иначе от людей вообще не отделаться; не проверить, правду ли говорят, что наркота доступнее в Топеке. Почему бы не…

И поверх всего, всегда и везде — ползучее подозрение: не оборачивайся! За нами следят.

Через два года после того, как домашние телефоны срастили с континентальной сетью, система беззвучно взвыла от перенапряжения, как ноги марафонца, понимающего, что сможет побить мировой рекорд, если только протянет последнюю милю.

Между тем в Пареломе все тем же практичным тоном задавали вопрос: что бы еще такого придумать?

Хочу быть не таким, как все, — как и все остальные

— На этот вопрос, — задумчиво произнес Фримен, — вы, похоже, так и не нашли ответа.

— Ой, замолчите. Верните меня в регрессивное состояние, черт бы вас побрал. Хорошо, вы не считаете это пыткой. Говоря вашим языком, вы всего лишь анализируете мою реакцию на раздражители. Но я все равно ощущаю самую настоящую пытку. И поэтому лучше уж терпеливо ее снести. Выбора нет так и так.

Фримен проверил показания шкал и дисплеев.

— К сожалению, погружать вас в регрессию на данный момент небезопасно. На то, чтобы очистить ваш организм от остаточных явлений перегруза, который вы пережили в КС, уйдет день или два. Во взрослом возрасте с вами не случалось более жестокого приступа. Он вас серьезно травмировал.

— Бесконечно благодарен вам за информацию. Я и сам так думал, но уж если и ваши приборы говорят…

— Свидак. С другой стороны, хорошо, что ваше реальное сознание подтверждает вывод, сделанный приборами.

— Вы фанат хоккея?

— Не в плане поддержки конкретной команды. Просто эта игра представляет собой срез современного общества, вы не находите? Приверженность группе, раздражение по поводу ограничительных правил, демонстрация показной агрессивности, скорее связанной со статусом, чем со страхом или ненавистью, удаления как средство принуждения к подчинению. Ко всему прочему можно добавить использование примитивного оружия — дубины, хотя и стилизованного под хоккейную клюшку.

— Вот, значит, каким вы видите общество! А я-то думал… Как банально! Вы упомянули ограничительные правила. Таковыми они становятся, лишь когда изживают себя. Человечество пересматривало свои правила на каждом витке социальной эволюции с того самого момента, когда научилось говорить, и мы по-прежнему создаем новые и новые правила, которые нас устраивают больше старых. И не остановимся, если только мракобесы вроде вас не сговорятся нам помешать!

Фримен подался вперед, взявшись рукой за подбородок.

— Мы вступили в область принципиальных разногласий, — сказал он, помедлив. — Ни одно правило, сознательно изобретенное человеком после обретения речи, не сравнится по силе с теми, которые сложились за пятьдесят, а то и сто тысяч поколений эволюции в диких условиях. Более того, главная причина, по которой современное общество находится в состоянии разброда, заключается в том, что мы слишком долго настаивали, будто наши особые человеческие свойства способны освободить нас от наследия, записанного в наших генах.

— А все потому, что вы и подобные вам мыслите узкими двоичными категориями — или-или, словно видите в