— Мы чужие на этом празднике жизни! — процитировала Марина всобственном переводе на французский.

— Во всем виновата Минет! — тяжело вздохнула Сильви.

— Во всем виновата ты! — сурово констатировал Морис. — Этоты забыла закрыть окно!

— Во всем виновата Лизка, — сказала добродушная Марина. —Это она вчера задурила голову Сильви.

А та, которая истинно была виновата во всем, скромноулыбнулась и пробормотала:

— Ну, может, все, что ни делается, делается к лучшему.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЗОИ КОЛЧИНСКОЙ

Поболтав еще немного, камера угомонилась. Малгожата весело,очаровательно упросила мою соседку по нарам перебраться на другое место, и тане смогла ей отказать. Я хотела вернуть камизэльку, но Малгожатавоспротивилась:

— Мне и так бардзо гаронце, очень жарко. А ты, я вижу,хвораешь? Это плохо… Но придется набраться сил.

— Для чего? — спросила я.

Мы лежали рядышком и разговаривали тихо-тихо, чтобы не потревожитьспящих. Мы называли друг друга на «ты» с такой естественностью, словно былизнакомы всю жизнь.

— Чур, я первая спрошу, — шепнула Малгожата. — Ты чтоподумала, когда меня увидела? Только правду говори!

Меня почему-то обрадовала эта мысль.

— Правду? — спросила я. — Хорошо, будет тебе правда. Яподумала, что ты провокаторша.

— Ну? — усмехнулась она. — Вот оно как… И что ж ты сделалабы? Выдала бы меня?

До той минуты я не знала ответа на этот вопрос. Теперь вдругон явился ко мне:

— Нет, не выдала бы. Я бы с тобой поговорила. Я бы убедилатебя, что грех иудин нельзя на душу брать. Наверное, лучше убить, чем предать.

— Да нет, не лучше, — вздохнула Малгожата. — Лучше уж вовсене грешить, но это лишь для таких светлых, ангельских душенек, как твоя. А мнегореть в огне… Я даже и сейчас слышу кипенье смолы и треск адских дров! Потомучто я — конечно, ты совершенно правильно угадала! — провокаторша красных панов.

— Что?! — попыталась воскликнуть я изумленно, недоверчиво,но звук застрял у меня в горле, вернее, поперек его. Я почувствовала, чтозадыхаюсь. Я онемела!

— Ну что, теперь отринешь меня, говорить не станешь? Иликрик поднимешь? Разбудишь всех, выдашь меня? — спросила Малгожата насмешливо.

Я молчала…

— Не стану сейчас тратить время, слова плести и объясняться,— продолжала она. — Может, потом, когда опасность от нас отвяжется, я тебе всерасскажу. Поймешь или нет — не знаю, но сейчас ты должна мне поверить. Я байкупро красного командира, которого чуть столовым ножиком не зарезала, сплела длятого, чтобы к вам в камеру попасть. В ту, где ты сидишь. Потому что ты сейчасблиз смерти ходишь, а я должна спасти тебя.

Я была в таком состоянии, что даже не задала самогоестественного вопроса: в чем опасность? Я спросила о другом:

— Зачем тебе меня спасать? Не проще ли убить, чтобы я тебяне выдала?

— Не могу, — повернула ко мне голову Малгожата. — Не могузабыть, как ты добра ко мне была, когда я плакала в общей камере. Откуда тебебыло знать, что это игра была, что для меня заплакать — как улыбнуться, так желегко. Я ж акторка, ты забыла? Меня нету — есть одна игра. Но не сейчас, нет,не сейчас! Сейчас я правдива, словно пред господним престолом. Мне можноверить, когда господа упоминаю, я ж католичка! Вот послушай меня. Здесь естьодна женщина — Тимофеева. Она нашептала на тебя надзирательнице, что ты большаяшишка среди белых была, что скрываешь свое благородное происхождение, якшаласьтолько с аристократами, которые чуть ли не на дружеской ноге были с государем.Надо, мол, тебя допросить покрепче: нутро у тебя хлипкое, ты труслива, кровибоишься, нажать на тебя — тогда и посыплются из тебя явки да пароли белойконтры.

У меня зашумело в ушах.

Тимофеева! Ада Константиновна Тимофеева! Ах, какая подлая, подлаяженщина! И ведь бывшая сестра милосердия… Да разве можно в это поверить?

Верить не хотелось. А может быть, Малгожата врет? — подумалая. Она ведь беспрестанно врет!

— Вижу, не веришь мне? — Малгожата словно бы прочла моимысли. — Но сама посуди, на что мне врать? И еще подумай: откуда мне знать то,что я тебе рассказала? Откуда, если не от самой Тимофеевой? Конечно, она не мнедонесла, а комиссарам, но до меня дошли верные слухи, что с завтрашнего дняначнут тебя тягать на допросы. Станешь запираться — увезут на «Кузницу». Аоттуда, сама знаешь, не возвращаются.

Странное, помню, ощущение возникло у меня при этих словах! ЯМалгожате поверила безоговорочно, но не страх испытала при мысли о своейнеминучей смерти, а горе, огромное горе: так, значит, я больше не увижу ЛьваСокольского, Левушку, как его мысленно называла! Ну а потом пришел страх передмучениями, которые меня, конечно, ожидали.

— Ну что же, — промямлила я, — спасибо, что предупредила.Когда, говоришь, начнется это? С завтрашнего дня?

Грех, конечно, надо смиренно выносить все, что уготовил намгосподь, но, сознаюсь, мысль о самоубийстве закралась-таки в мою голову.

— Не надо так думать, — твердо сказала Малгожата, сновабудто подслушав мои мысли. — Не надо. Тем более что сегодня ночью мы отсюдауйдем.

Я так и дернулась к ней… Словно в сердце меня надеждаударила!