под дугами. Застопорились только у кладбища на заречной стороне, чтобы подружки туда, за границу, разделяющую мёртвых и живых, забросили ёлочку, а тысяцкий с большим боярином – выплеснули по доброй чарке вина, с молитвами о благе всем, о милости и помощи и от Всевышнего, и от пращуров, коих помянули. Замедлялись ещё по всей дороге, когда жених отставал от своего поезда, ехавшего первым, чтобы проверить, благополучна ли невеста. «Не подменили ли снопом по пути», как шутили, крестясь, поезжане. За неё отвечали сваха и подружки. Сама же княжна, оглохнув от грома и гама этой безудержной езды, слегка испуганная, утомлённая донельзя тряскою и заносами на поворотах (хоть и устлана была вся полость сидения подушками, мехами и всякими мягкими коврами), не чаяла уже, когда это закончится, и вся обратилась в терпение. Федька улыбался ей, приближаясь, но видела ли княжна его ободряющую весточку, то не известно было. На эти перерывы в общей скачке становилась слышна часть долгого оградительного моления, что дружка всю дорогу читал непрерывно: «Ой еси, Государыня Царица Небесная, Пречистая Мати Божия, закрой, защити князя молодово ризою нетленною, и тысецкого, и кнегиню молодую, и сваху княжею, и бояр, и весь поезд!».

У храма толпился народ, одни выходили с литургии, другие, прознав про большую княжью свадьбу, собрались смотреть. И загодя нанятые убиральщики – ведь три десятка лошадей стоять тут будут целый час, а после в храм не пролезешь, потому прибирать за ними сразу нужно. Для убиральщиков день был хорош: большая свадьба – большая выручка, ещё и сверху дают, выпить хмельного за здравие молодых. Тут же и нищие, калики и прочие убогие сгрудились, как всегда. Отец Феофан удалился во храм переговорить с тамошним настоятелем, с которым вместе было условлено вести венчание, поезжане жениха раздавали деньгу, да расчищали место для хода новобрачных. Вышел с певчими и протоиереем Мефодием, которому надлежало жениха с его провожатыми ввести в храм первым. А за ними уже Феофан поведёт и оставит с ним рядом красу-невесту. Как раз княжна успела отдышаться, а сваха с девушками – поправить её убор под покрывалом и овеять личико свежим платком, подбелив и подрумянив немного. Вся эта нескончаемая суматоха грозила перелиться в ней в усталое отрешение, есть не хотелось совсем, только воды глотнуть, что припасли для неё заботливо. С неким смятением души перед строгим церковным действом, где ей быть на всеобщем виду, она подала руку жениху, приглашающему сойти с повозки на узорную дорожку ковра, раскатанного до самого крыльца. И, как только она ступила, мерно зазвонил с вышины венчальный колокол. Все обратились к храму, крестясь и кланяясь. Медленный вдумчивый звон набирал голоса, ширился, заполняя собой всё снаружи, и, проникнув в беспокоящийся разум её, вдруг изменил всё. Отстранённая от всякой суеты красота вздохнула в ней и начала расцветать каким-то блаженным, навеянным свыше, нездешним успокоением. Сознанием несравненности происходящего, благоговейного преклонения перед тем, что сейчас случится, раз – и навсегда. И твёрдость поданной ей для опоры руки, и горделивая уверенная стать того, кто шёл рядом, часто поглядывая на неё, его едва заметная улыбка ободряющей нежности – показались не совсем чужими, и стало даже приятно, волнительно так, странно, что именно этот ослепительно сияющий некто и есть тот «суженный твой Федя», которого несчётно раз призывало и изгоняло прихотливое воображение… Во плоти он шёл рядом, справа, вот сейчас, чтобы вместе с нею вскоре стать на белом полотне против алтаря, точно на белом облаке, и вознестися в чертоги поднебесные… Звон смолк долгим отзвуком.

Вошли, кому надобно присутствовать. Разошлись по сторонам, отступив от молодых, стоящих посреди красного ковра, пока ещё в притворе. Внизу, у крыльца, ясельничий с помощниками остались приглядывать за конями и за порядком, не замышляет ли кто недоброго учинить: подклада какого порченного, заговора произнести, или подкинуть беса в виде бочонка с квасом, вороны, чёрного щенка, веника – да чего угодно. Также нельзя было допустить никого пройти либо проехать между повозкой невесты и аргамаком жениховым. От такого беды бывали неописуемые, разлука или несчастная жизнь молодым, нелюбовь, бесплодие…

Как из иного мира, долетали оттуда сюда, в гулкое нарядное, исполненное ликами, золотом и свечным теплом просторное пространство, звуки обыденной жизни. И вот служка прикрыл двери. Посажённые родители бережно сняли с невесты покрывало, Иван Дмитриевич Колодка-Плещеев принял шапку и саблю жениха, Елена Михайловна навесила им на левые руки царские лестовки, лопостки которых они поцеловали первым совместным действием, и отошли. Троекратно крестознаменовались и кланялись на алтарь.

Отслушали краткий молебен. Пели все «Отче наш».

Отец Феофан весь светился довольно в золотой ризе, приветливо кивнул молодым, а к ним приблизился от алтаря напарник его сегодняшний, протоиерей Мефодий, для совершительного слова, но пока что сугубо-тайно между ними, доверительно, вполголоса, не для мира. Мальчики-служки в длинных золотных стихарях прилежно сгрудились поодаль, рядом со свешниками… Шумы, шорохи, шёпоты собравшихся стихли. Певчие с почти суровыми лицами взирали на головщика своего, изготовясь исполнять канон.

Княжна, кажется, за это время говорить разучилась, не чаяла, как вымолвить ответ, пока вопрошали её жениха.

«Чадо Фёдор, пока мы не начали, по долгу спрошу: не было ли какого принуждения к тому, что пришёл ты сюда? Желаешь ли взять женой сию девицу Варвару?»

«Без принуждения я здесь, честный отче. Желаю и беру».

Кивнув с улыбкой, Мефодий оборотился к ней, и всё внутри задрожало сердечным боем… Но доброжелательная повадка и внимательный спокойный голос протоиерея сразу утихомирил её тревогу.

«Спрошу и тебя, чадо Варвара, о том же. Покуда не поздно ещё, ответь чистосердечно. Не заставили ли тебя страхом или иным чем прийти сюда? Желаешь ли ты взять мужем этого юношу Фёдора?»

«Без принуждения желаю, честный отче…»

Кивнул, опять обратился к жениху, а стоящий рядом Феофан благостно и значительно прислушивался, и тоже с улыбкой.

«Осознаешь ли, что есть жизнь во браке? Берёшь молодую и милую! Краса младости взор радует, и здравие душу веселит. Но вянет всякий цвет с течением времени, и слаба плоть человека. Будешь ли ты любить и почитать, и заботиться о ней всяким попечением, и ограждать от трудов и бед по мере сил своих, когда по преклонности лет, либо недугу, отдалится она от радости юности? Не покинешь ли тогда ея в горести?»

«Буду, отче, сколь в силах моих. И не покину».

Какой у него голос… Тот же горячий свет от него, как тогда. И будто бы говорит сейчас он это только ей одной. Обещает себя ей. Да так ведь и есть! Впервые, так же, как и она станет говорить…

«Берёшь молодого