– Живите, новобрачные, Святая Троица да сохранит вас в благополучии. Радуйтесь всегда о Господе! Идите в мире.

– «Не по бережку добрый конь идёт,

Конь головушкой покачивает,

золотой уздой побрякавает,

удилами наговаривает…

За конём идёт удалай молодец…»

Что пронеслось в эту версту обратного пути! Она забыла, напрочь, что не домой её вернут сейчас, после чуда испытанного там, во храме, а в чужой дом к другим людям.

Она сидела в повозке рядом с мужем. Чуяла его, обнимающего ласково, мягко, крепко, от тряски спасающего, от всего как бы защищающего… И пусть бы дорога эта не кончалась! Кто ты, незнаемый мой, кто ты, так ли добр ты, каким видишься… На тебя смотреть долго нельзя, боязно, точно на солнце. Точно за красотой этой скрыто что-то страшное, и если вглядеться как следует –проступит оно. Ты там стоял, как будто сам – священник. Точно сам себе службу служил, и кажется, много старше ты и мудрее меня. Ты помнишь будто эти песнопения наизусть, привычно тебе было… Государь наш набожен, сказывают, а ты при нём неотлучно, тоже сказывают, и выучился уж держаться как положено во храме, знаешь всё, выходит… Как мне сказать тебе, сейчас вот прямо, пока нас не слышит никто, что не хочу я возвращаться в душную кутерьму и сутолоку эту, к ним не хочу, не надо мне после воздушного царствия моего и венца ничего более… Куда, зачем нас тащат! Зачем были все эти скомари с их прыжками и усмешками, с их дрянными скверными противными кривляниями и побасенками гнусными, я же понимаю, про что… Нешто мы скоты какие, чтобы скверну такую в свой день священный выслушивать и наблюдать?! Мне страшно от них! Возьми меня, но укрой меня…

Как она прижимается, обнимает руку его, и как она устала, должно быть… Ничего, потерпим.

Игрецы из скоморошьей артели нарочно крутились при них, всю дорогу на выходе до лошадей, за края одежд дёргали, глумливые вирши кричали… Всем на потеху, не зло, конечно. «Чертей отгоняют! Не слушай…» – шепнул он, и поскорее усадил её в уютное меховое тёплое лоно.

Возле дома скомари отстали, получив договоренную плату.

У ворот пели красиво и встречали поклонами.

– «Расхорошай парень, ладненькой,

Ох! По именью Феденика,

Ох, по я-течеству Лексеевич-душа.

Ох, за собою ведёт судибу свою,

Ох, судьбу красынаю девушику…»

Алексей Данилович с Ариной Ивановной иконами и хлебом-солью встречали их на пороге:

–Поздравляем тебя, тысяцкий, с молодым князем, со княгинею, с большим боярином, дружкою, поддружьем, , со всем честным поездом!

Охлябинину поднесли первому чарку за столом, он выпил молча и важно, и загорелось празднество с новой силой.

Не дав им особо опомниться, свахи отделили молодую ото всех тем же белым полотном, и принялись причёсывать. «Носи девиц!» – «Носи молодцев!» – повторяли они, заплетая в две косы её богатство. Вот и кончалась бесповоротно свобода – непривычная тяжесть туго свитых и уложенных вокруг головы кос, после столь же непривычного нахождения с распущенной прежней, властно говорила об этом. Было немного больно – заколки тянули, приходилось терпеть, не показывая виду. Когда убор был завершён, с пением провели и усадили её снова рядом с мужем.

Подали лебедей на высоко плывущих надо всем застольем серебряных подносах. Средь всеобщего ликования главнейшему свадебному блюду Федька заметил, как подёрнулось тенью нежное личико княжны… На самом деле она ужаснулась, впервые в жизни отказавшись радостно видеть такое богатое и искусно приготовленное угощение. Такие прекрасные, белые, о которых она помышляла у алтаря, с которыми сравнивала себя и молодого мужа своего, коих пару всегда в пример величавой верной любви приводят – и вот их разлучили, убили и станут поедать, резать, разнимать нежную плоть их руками, и кости после собакам отдадут… Словно за помощью одолеть непривычные и тяжкие мысли обернулась она к нему, к его твёрдой и ласковой улыбке в отчаянно зелёных глазах, к дивному неведомому аромату, от него исходящему, и – решила покуда думать о себе прежде всего… Слишком огромно оказалось пережитое вчерашнее, сегодняшнее, столпотворение домашнее, хмельное и оглушающее, но ещё больше, необъятнее – то, что было в церкви, такое красивое, чистое, высотой пугающее, загадочное и славное. Держась за эту благодать в себе, она старалась терпеть положенное с горделивым смирением.

Было жарко, даже душно, вкусные разные густые запахи яств мешались с хмелем, людским дыханием, потом, печным обогревом, духовитыми притираниями всякими, свечным воском и лампадным маслом; все пили и говорили, звенели посудой; голову слегка вело, она прикрыла глаза, сидя прямо и неподвижно. А стол становился всё обильнее: на вторую перемену был окорок, что пёкся целые сутки, поросята, гуси со всякой начинкой, из потрохов похлёбка, жареное баранье плечо, щи, каша, пироги рыбные, пшенники с киселём, сальники гречневые и печёночные…

–«Тихонько, бояре,

Вы с горы спущайтесь!

Не сломите вишенки,

Не сорвите ягодки:

Вишенка – Федорушко,

Ягодка – Варварушка!»

На третью перемену наполнились столы сладкими пирогами, ватрушками творожными и с вареньями, шишечками хлебными, сладкой всячиной и мочёными яблоками…

Девки с парнями водили хороводы, толпясь и веселясь своим кругом и теша всю свадьбу. Постоянно все смотрели на новобрачных, переглядывались с шутками и игривыми смешками, и стали уже громче, забористее эти шутки-прибаутки и припевки, всё в которых было про одно – про дело молодое, известное. Поневоле достигая слуха, они будоражили, смущали непристойно, заводили всех, разжигали клонящийся к вечеру осенний день ярым пламенем Лады, наводили всякие видения привольно-греховные, и скоро-скоро уже начнут выпроваживать до завтра холостой молодняк, по домам и постелям, дабы не совращать их излишне и прежде времени тем буйством и охальствами, что позволяются на свадьбах старшим и женатым.

Она хотела бы не слышать этого вовсе, но все как сговорились, нарочно подхватывали и выкрикивали громче байки и побасенки, иносказательно-понятно именуя в них и действие, и те части тела, что обыкновенно в соитии участвуют. Уж лучше бы матерно напрямую бранились, ей-богу, а это… «А лисичка не даёт – зайчик лапой достаёт!». Ох, несносно! А он будто не замечает вовсе, улыбается, переглядывается с ними… Шуткам их смеётся, привычно этак! Сам бледный, как месяц, а глаза сияют неистово. Заодно он с ними всеми, или вид делает, и не таков он? А таков, что рядом на венчании с ней стоял, не дыша, весь в сиянии, в красе несказанной, в полном с нею согласии возвышаясь? «Жених весел – всему браку радость!» – кричали то и дело, и пили неумеренно, и вот уже кое-кто из старших вылез из-за лавок плясать… Ой и хорошо, что матушка не здесь, она-то вовсе не выносит никаких таких «верчений и козлоголосований».

– За окнами нахмурилось, вот-вот снег пойдёт!

– Покрой, Покров, землю снежком, а красну девку – женишком! – дружный