фильтрации» обращались примерно так же, как с этническими немцами и окруженцами. Они жили и работали отдельно от заключенных, но содержались под строгой охраной в зонах, где изучали их дела. До конца 1946 года, когда судьбы этих мужчин и женщин были решены, их труд эксплуатировался в интересах быстрорастущего угледобывающего комплекса. Лишь около трехсот арестовали и приговорили к разным срокам в собственно Воркутлаге319. Около половины освободили после того, как следствие установило их невиновность. Большинство оставшихся «репатриантов» сочли подозрительными и приговорили к ссылке в отдаленные места Советского Союза. Из них примерно 2 тысячам приказали поселиться в Воркуте. Теперь они жили вне зоны и пополнили собой ряды незаключенных жителей Воркуты320. Даже у тех, кого освободили после фильтрации, были дополнительные мотивы остаться в Воркуте, поскольку бывших красноармейцев, свободных от подозрений, активно вербовали на службу в лагерную охрану Воркутлага321.

В совокупности эти категории труд-, а затем спецпоселенцев увеличили численность незаключенных в Воркуте с 1943 по 1947 год почти на 16 тысяч. Но, как сказано выше, общая численность населения Воркуты выросла за этот период почти на 30 тысяч человек. Кто были остальные жители Воркуты? Большинство из них в прошлом были узниками самого Воркутлага. Подобно другим лагерям ГУЛАГа, Воркутлаг работал как «вращающаяся дверь»: освобождение и перевод заключенных из лагеря в лагерь были почти так же обычны, как прибытие вновь осужденных, особенно после войны322. С 1943 по 1947 год из Воркутлага освободили больше 34 тысяч заключенных – гораздо больше, чем можно было бы ожидать. Почти треть из них освободили в 1945 году, когда объявили амнистию в честь победы СССР над Германией323. Как обычно в ГУЛАГе, чаще всего освобождали заключенных с короткими сроками, женщин, стариков, несовершеннолетних и инвалидов324. Некоторых узников с большими сроками, осужденных за контрреволюционные преступления, освободили лишь потому, что их сроки закончились. Но освобождение из лагеря не всегда давало возможность покинуть Воркуту. Например, в последний год войны Мальцеву позволили оставлять в городе всех освобожденных заключенных, даже если они подлежали призыву в Красную армию. Это было лишь одно из многих потенциальных ограничений географической мобильности бывших заключенных325. Таким образом, освобожденные узники составляли существенную часть населения города.

Подавляющее большинство населения Воркуты происходило изнутри зоны за колючей проволокой, и этот факт многое говорит о текучести социальных категорий и иерархий в Воркуте и Воркутлаге. Мы привыкли считать, что в мире ГУЛАГа каждому индивиду присваивалось особое место в неизменной социальной иерархии, но реальность социальных отношений в лагерях ГУЛАГа и окружающих их сообществах была не столь однозначна и проста. Для основной массы жителей Воркуты социальный статус человека и соответствующее пространство, к которому он приписывался (лагерь или город), менялись одним росчерком пера в Москве. Но не только официальные приказы влияли на положение в социальной иерархии. Неформальные отношения тоже играли важную роль при определении социального статуса. Патрон-клиентские отношения функционировали и среди заключенных, и среди незаключенных, обеспечивая их привилегиями, которые не всегда соответствовали официальному месту человека в социальной иерархии. Как результат, социальная вселенная города и лагеря, взятых вместе, была изменчива и полна кажущихся противоречий.

Существование и жизненный опыт многих жителей Воркуты постоянно испытывали на прочность социальные иерархии и хрупкие границы между лагерем и городом. Например, после окончания войны все больше незаключенных ехали в Воркуту, чтобы поселиться рядом с родными, заключенными в лагере, и тем самым создавали смешанные семьи заключенных и незаключенных. Подобные ситуации бросали вызов и пространственным границам, и социальной иерархии. Двенадцатилетняя Ирина Скаковская в августе 1946 года приехала в Воркуту со своей тетей, чтобы жить поближе к своей матери – одной из множества узниц, которые отбыли весь свой срок в Воркутлаге, но продолжали содержаться в лагере из‑за правил военного времени, запрещавших освобождение некоторых категорий заключенных326. Хотя мать Скаковской получила пропуск, позволявший ей свободно перемещаться по городу, она все еще была заключенной и должна была возвращаться ночевать в зону. Мать и дочь виделись нечасто, хотя жили практически по соседству. Скаковская пишет в мемуарах: «Наш путь в школу проходил мимо лагерной зоны, и мама иногда по утрам видела нас через колючую проволоку»327. Поскольку семья была разделена ограждением зоны, друзья ее матери, сами бывшие заключенные, высказывали опасения и скепсис: какое место займет Ирина в здешней социальной иерархии. «Что она будет здесь делать? – спрашивали они у ее матери. – Станет любовницей какого-нибудь лагерного начальника?»328 Но хотя Ирина была отделена от матери, жила рядом с лагерем и имела непонятный социальный статус, она жила в Воркуте сравнительно благополучно. Она отлично училась в школе, и, когда ее мать освободили в 1947 году, семья воссоединилась и стала жить вне зоны. Но до освобождения матери семья не имела определенного места в социальной иерархии.

Изменчивость и противоречивость социальных и пространственных отношений в городе особенно ясно проявились во многих представлениях на сцене Воркутинского музыкально-драматического театра. Труппа, состоящая в основном из заключенных, ставила сотни спектаклей в год для незаключенной публики329. Социальная близость двух групп, которым не полагалось сближаться, была источником беспокойства для обеих сторон. До какой степени незаключенным зрителям позволялось благодарить заключенных актеров? Хотя многие из публики сами были недавно освобожденными узниками и ссыльными, слишком бурные аплодисменты могли означать слишком сильное восхищение заключенными и даже инверсию принятой социальной иерархии330. Многие на сцене и за сценой тоже испытывали моральный дискомфорт, устраивая спектакль для тех, кто стоял на более высокой ступеньке социальной лестницы. Бывший заключенный Э. Котляр вспоминает, как однажды спорил о том, морально ли работать в этом театре, с режиссером Борисом Мордвиновым и сценаристом Алексеем Каплером. Он пишет:

Речь зашла об уместности лагерных театров. Нет, не о том, почему лагерное начальство идет на организацию сценических коллективов из заключенных. Мы понимали, что не из‑за гуманности и не ради культурно-воспитательной работы. Мы знали, сколько в этом лицемерия и лжи. Речь шла о том, имеет ли моральное право сам артист идти в подобный театр. <…> Не становится ли он при этом пособником жестокой карательной системы?

На этот острый вопрос Мордвинов ответил, что ставит свои спектакли для освобождения людей «второго, третьего сорта», бывших заключенных и других маргиналов, которые действительно ценят эти спектакли331. Как бы ни адаптировались к ситуации обе стороны – сдерживая аплодисменты или играя для менее привилегированной части публики, – театральные представления неизбежно несли в себе