настолько поздно, что смысла ложиться спать никакого не было. Я засиделся допоздна, накидывая в кабинете свои заметки относительно хода операции. Оставив спутанные и слишком лиричные наброски о случившемся, я брел к своему шале, все еще пребывая под неимоверным впечатлением от операции.

Холодный воздух взбодрил меня, очистил мысли. Зайдя домой, я встретил слуг, которые только-только проснулись, и сочувственно заглядывали мне в глаза, которые, скорее всего, полнились стеклянным безумием.

Мне жаль, что я, пребывая в неописуемо радостном порыве божественного откровения, пугал своих слуг, но я попросту был не властен над собой.

Все же пришлось мельком проглядеть почту, и не зря. Я выхватил одно-единственное письмо, которое сейчас могло на меня произвести хоть какое-то впечатление. Рухнув в кресло поближе к окну, я сорвал печать, и бледного нарождающегося света хватало, чтобы прочесть стройные строки.

«Дорогой кузен.

Все, что случилось между нами со дня моей свадьбы, до сих пор не укладывается в моей голове.

Мое молчание эти два года продиктовано лишь тем, что я попросту не знаю, что сказать. Даже сейчас эти слова на бумаге выглядят глупой издевкой.

И тем не менее, если ты читаешь это письмо, а не бросил не глядя в огонь, у меня есть шанс если не на оправдание и прощение, то хотя бы на высказывание.

Я бесконечно дорожу тобой. Ты мой брат, и нашего родства не отменит ни ссора, ни молчание, никакое горе и никакая радость.

Дядя ничего не знает, я не говорил ему и говорить не собираюсь. Пусть старый граф не мучается еще и распрями внутри семьи.

Скорее всего, когда ты будешь читать эти строки, я уже буду на корабле плыть в Америку. Я не могу разглашать ничего более.

Лишь скажу, что вверяю свою жизнь в руки Господа. Если я не вернусь – то была кара Небес за мои преступления против тебя.

Я буду просить у тебя не изменять себе и верить в знамения судьбы, которые видишь ты и которые сокрыты ото всех нас.

Если Господь разрешит мне вернуться домой – прошу, прими это добрым знаком.

Франсуа, твоей милостью нарекаемый и доныне де Ботерн».

Я отложил письмо и глубоко вздохнул, прижав кулак к губам. Валящая с ног усталость тем не менее не давала забыть причиненное мне зло. Не знаю, было ли в моем сердце желание в самом деле забыть. Мои глаза вновь пробежались по письму и, может, пробежались бы еще раз, но я пресек этот порыв или хотя бы отложил до поры. Убрав послание от кузена в долгий ящик, я бросил короткий взгляд на рассветные небеса.

Пунктуальность – вежливость королей, и я не мог позволить себе опаздывать в госпиталь. Но и оставить своих питомцев без внимания я тоже, разумеется, никак не мог.

Спустившись в подвал, я затворил за собой дверь. Той короткой передышки, которую мне удалось выкроить для чтения письма, хватило, чтобы я мог снова стоять на ногах и проведать зверинец. За чистотой приглядывали посменно четверо людей, уже посвященных в мою тайну, – это были строители герра Хёлле.

Они спускались днем в это подземелье, и, пока хищники, создания ночи, мирно дремали по своим углам, мои люди по двое приступали к уборке. В саму клетку заходить не было никакой нужды – как я уже говорил, Ганс Хёлле обеспечил в подземелье насос поразительной мощности, и подаваемого напора хватало, чтобы смывать любые нечистоты в продолбленные в полу желоба, которые тянулись к выходу из шале и сливались в проток к югу от дома.

Спустившись, я поглядел на своих питомцев, а они на меня. Пересчет уставленных на меня глаз-бусин заверил, что все на месте. От сердца отлегло. Письмо Франсуа навеяло довольно скверную хандру, и от нее надо было избавиться. Неудивительно, что меня, если в данном случае уместно такое слово, как заводчика, всей душой занимал молодняк. Даже я сам не столько верил, сколько надеялся на то, что они выживут. Разведение гиен – задача не из простых, разведение гибридов – едва ли возможнее. Я много слышал о том, как одомашненных охотничьих собак скрещивают с дикими волками. Не имел счастья лично видеть этих особей, но эта мысль не давала мне покоя долгое время. В окрестных лесах водились волки, и местные охотники оказались очень сговорчивыми славными малыми. Они приволокли мне трех крупных хищников, двух сук и одного кобеля. Наконец, когда волки более-менее свыклись с новыми обителью и соседями, я, ведомый надеждой и верой в лучшее, смог провести первые случки гиены и волка.

Среди самого юного поколения имелся один щенок, вызывающий у меня большие опасения. Он был намного крупнее своих сородичей, и на этом его превосходство заканчивалось. Щенок был медлителен и неповоротлив. Мне казалось, ему тяжело открывать и закрывать свою пасть, которая была слишком большой для него, слишком неуклюжей. Всякий зверь справится без лапы, или, скажем, без хвоста, но со слабой пастью он обречен. Помимо этого, глазки были до сих пор закрыты темным морщинистым веком, хотя все звери из