сентябрь 1754 года, госпиталь Святого мученика Стефана уже был известен не только в высшем свете, но и среди низших кругов населения. Именно доверия черни я добивался более прочего.

Я отдавался весь своему делу, по большей части проводя время в операционной, совершая искусные манипуляции, которые были не под силу большинству врачей.

Мое самообладание разлетелось доброй вестью по обоим крылам госпиталя. Каждый страждущий пребывал в ужасе не только от исхода собственной болезни – многие страшились больше самого врачевания. Я видел собственными глазами, как обращаются с бесправными больными, особенно с бедняками, и после увиденного я не мог винить своих пациентов в откровенном страхе.

Мне и моим людям следовало заслужить доверие, и я не видел ничего зазорного в этом. Врачи беседовали меж собой при больных, истинно и достоверно рассказывая о том, что мои руки не дрожат при проведении операций – это обстоятельство имело особенную приободряющую силу на всех обитателей Святого Стефана. Седовласые ученые наук из академий были здесь желанными гостями. Они оказывали почтенную услугу, очень похвально отзываясь о моих умениях, тем более для моего возраста – мне, к слову, было всего-навсего девятнадцать лет.

Однако, если я и заслужил доверие больных – а у меня вполне есть все основания полагать именно так, – то отнюдь не только разговорами. Редкую ночь мне удавалось поспать больше четырех часов – все время занимали мои подопечные. И я говорю, конечно же, и о тех, что жили в подвале моего дома.

Отец был настолько удивлен моему приступу человеколюбия, что приехал сам удостовериться, не нужно ли моему телу или душе исцеление. Скверная дождливая погода не была никакой помехой для нашего воссоединения. Я с большой радостью встретил отца – мы крепко обнялись и поцеловались в щеки.

– Я не узнаю этих мест… – Отец несколько растерянно оглядывался по сторонам.

– А ты еще ничего не видел, – гордо ответил я, оправляя кружева на своих рукавах.

Здание из белого камня представляло из себя центральный трехэтажный корпус, который был увенчан куполом. Прямо по центру вилась стройная стрельчатая арка, огибающая центральный вход с крыльцом и трехступенчатой лестницей. Ряд прямоугольных вытянутых окошек четким ритмом прорезался сквозь монотонный хмурый камень. От него тянулись короткие соединения с левым и правым крылом, каждое из которых было по два этажа. На каждом тянулся высокий шпиль, возвышаясь над зелеными скатными крышами.

Я упивался гордостью, глядя на удивление отца, но мне нравилось делать вид, будто бы ничего особенно примечательного тут и не устроилось. Зайдя внутрь, мы оказались в просторном зале. На полу плитка выкладывалась геометрическим узором. На первых двух этажах стены были обнесены деревянными панелями где-то на треть. Оставшуюся часть стены и сводчатых потолков заштукатурили и расписали избранными мною мотивами.

Мне удалось сыскать достойных живописцев, способных приоткрыть завесу в мир грез. Росписи имитировали то, что всегда окружало меня во сне, а теперь и наяву. По стенам тянулись дубовые ветки, на которых рядом с желудями соседствовали наливные яблоки. В рощицах, под мягкой тенью раскидистой листвы, которой никогда не суждено осыпаться, прятались единороги и паны с кучерявыми бородами.

Если говорить о главном большом зале, с рядом скамеечек, чем-то напоминающим церковь, то сразу со входа открывалась довольно светлая и беззаботная картина. Отец довольно быстро понял, что раз я дал волю своей фантазии, значит, где-то в тени притаилось что-то позубастее.

Зоркий взор его был брошен к небольшому закоулку, который вел к подсобному помещению. Кто-то из нарисованных обитателей госпиталя оттуда следил за нами – это было видно по пальцам волосатой лапы с небольшими тупыми коготками, которые выглядывали из-за угла.

Отец сделал несколько шагов по направлению к тому неприметному закоулку, и я следовал за ним, с каким-то игривым трепетом ожидая его реакцию на горбатого карлика, покрытого полностью черной шерстью.

На его голове висел белый ночной колпак, который надвигался карлику на самые брови его уродливого лица. Кривые маленькие зубки виднелись в лукавой улыбочке. Одной рукой он держался за угол, а во второй держал ночной горшок. Я стоял, скрестив руки на груди, переступая с ноги на ногу, ожидая вердикта папы по поводу этого чертенка.

– Опять твои чудовища? – тяжело вздохнул отец.

Я лукаво улыбнулся.

– Что, и этого бесеныша уничтожишь? Велишь отскрабить их вместе со штукатуркой? – усмехнулся я.

Отец оторопел и посмотрел на меня с каким-то хмурым недоумением. Я улыбнулся, желая, чтобы мой мимолетный упрек растаял, как звезды поутру.

– Пошли, – махнул я, приглашая за собой на второй этаж главного корпуса.

Росписи успели оживить только первый этаж, так что, взойдя выше, мы оказались среди белых отштукатуренных стен, обитых где-то чуть меньше чем наполовину деревянными панелями.

Пройдя по коридору, мы зашли в мой кабинет. Сразу по левую руку возвышались три арочные ниши по два метра высотой. Центральная была несколько шире боковых. Прямо в этих нишах был устроен шкаф – толстые дубовые доски покорно несли свой немалый груз. Ниши поменьше имели внизу систему ящичков, которые я закрывал на ключ. Вся моя библиотека не поместилась в кабинет – мне пришлось выбирать среди бесценных трудов только те, что имели наибольшее отношение к врачеванию души и тела.

Помимо книг на полках стояли мои любимые образцы скелетов под стеклянными колпаками, некоторые из которых я собрал сам. Рядом с протянутой полосой из острых ребер скелета гадюки стояла банка с заспиртованной рептилией, которую мне так и не удалось идентифицировать по причине либо плохой сохранности препарата, либо врожденного патологического уродства этой ящерицы. Ее тело было непропорционально вытянутое и худое, а морда не походила ни на одну иллюстрацию из моих атласов. Эта аномалия и привлекла меня, когда я с большой охотой приобрел ящерицу в свою коллекцию.

Я с большим удовольствием предложил отцу сесть на диван из красного дерева со светло-кремовой обивкой с едва заметным узором, который стоял напротив моего, прямо скажем, жутковатого архива. Сам же я занял место за столом, который был сделан из той же породы дерева.

– Вот как теперь все поменялось? – улыбнулся отец, оглядывая мой кабинет.

– Скорее, каждый остался при своем, – ответил я, пожав плечами, и поправил на столе мою любимую чернильницу в виде рыбки.

– Я не узнаю этих мест, – усмехнулся отец, всплеснув руками. – До тебя оно было безликим.

– Что ж, надо же позаботиться о потомках? – спросил я, постукивая пальцами по столу.

Как и рассчитывал, разговор о детях вызвал у отца оживление, присущее любому родителю.

– Так-так? – спросил он, поведя бровью.

– Нет-нет, – усмехнулся я, замотав головой. – Если