Катя втолкнула его в комнату, захлопнула дверь, прижалась кней, заложив руки за спину. Ее голос подрагивал от сдерживаемого смеха:

— Пашка, что с тобой? Не узнать… Как школьники натанцах, честное слово…

— Ага, — сказал он, всей пятерней раздергивая узелгалстука. — Значит, вы, мадам, именно так и вели себя на танцах? Интересноуслышать…

— Ну что ты к словам цепляешься? Я имею в виду, как…

— Иди сюда, — выговорил он, задыхаясь.

— Неа, — мотнула головой Катя. — Ты менябудешь совращать, а я девушка застенчивая, благовоспитанная и где-то даженевинная…

— А где конкретно? Здесь? Здесь?

Она пискнула, забарахталась, но Петр уже не мог играть —притянул, целовал, пока она не стала задыхаться, не сразу справился снезнакомой застежкой шелковых брюк, но она помогла, выгибаясь и постанывая,сама сбросила остальное, белоснежной тенью скользнула в полумраке, отвернулапокрывало на низкой кровати.

На сей раз он не оскандалился, был неутомим и ласков. Делалвсе, что позволяла Катя, а позволяла она все. Когда схлынула буря, они любилидруг друга неспешно, до боли крепко, бледная полоса лунного света косонаползала через комнату, пока не залила их с ног до головы призрачнымсвечением. Они не оторвались друг от друга. Почему-то было очень важнонеотрывно смотреть в ее запрокинутое лицо — словно это не позволяло миражурастаять. Он понимал, что женщина в его объятиях — не мираж и не морок, но всеравно боялся проснуться…

Отставной подполковник Савельев, актер в диковинном театре,самозванец и подменыш, был опустошенно счастлив. Не было тревог и печалей, небыло неуверенности, в его объятиях, тесно прижавшись, лежала женщина его мечты,столь же усталая и довольная. Даже в мыслях считать ее чужой он уже не мог. Этобыла его женщина, за которую он собирался драться со всем белым светом — и счерным тоже…

— Интересные дела, — сказала Катя, щекоча ему щекудлинными ресницами, не шевелясь. — На старости лет быть соблазненнойсобственным мужем по классическим канонам — от поцелуев под елочкой до постелив чужом доме…

— Жалеешь?

— Ни капельки, — она потерлась щекой о егощеку. — Почаще бы так… Пашка, ты не рассердишься?

— Смотря на что.

— А если я скажу жуткую глупость?

— Тогда не рассержусь.

— Мне иногда кажется, что тебя подменили. Совсем другойстал.

— Это плохо? — спросил он, впервые за весь деньтревожно напрягшись.

— Наоборот, глупый… Такой мне гораздо больше по душе.

— Правда?

— Чистейшая. Правда, только правда и ничего, кромеправды… Паша… А всему этому — и правда конец?

— Честное слово, — сказал он сдавленнымголосом. — Поиграли — и будет. Считай, на меня нашло затмение. С каждымможет случиться. А потом все кончилось. Прошло наваждение.

— Ох, как верить хочется… — сказала она с надеждой,заставившей сердце бедняги подполковника заколотиться чаще. — Знал бы ты,как мне все это осточертело…

— Катенька, — сказал он тихо. — Не знаю, чемуж тебе и клясться, только все будет по-новому.

— Знать бы только, что наваждение не вернется…

— Не надо, милая, — сказал он, почувствовав в ееголосе тревогу. — Ты уж мне поверь.

— Только подумать, что для этого потребоваласьвсего-навсего дурацкая авария…

— Никогда не знаешь наперед, что потребуется, —сказал он рассудительно.

— Если помнишь Библию, с одним парнем кое-что ислучилось по пути в Дамаск — тоже, знаешь ли, совершенно внезапно, все, в томчисле и он сам, вряд ли могли угадать заранее…

— Ты как хочешь, а я завтра свечку поставлю, —серьезно сказала Катя. — Чтобы уж — наверняка…

Он проснулся в превосходнейшем настроении — спал без заднихног, не слышал, когда проснулась и ушла Катя. Все недавние воспоминаниямоментально нахлынули, и Петр ощутил себя столь счастливым, что даже испугалсячуточку. Нехорошо, когда вокруг так хорошо…

Из суеверия даже хотелось какой-нибудь мелкой неприятности.Поборов это чувство, он встал, побрился в ванной до зеркального блеска, принялдуш и вразвалочку пошел по широкому коридору, бодрый, свежий, окрыленный. Онпонятия не имел, какие звуки издают цимбалы, кимвалы и тимпаны, но былоподозрение, что в душе звучат именно они.

Бультерьер Реджи, стервец, опять принялся на него ворчать изсвоего закутка.

— Остынь, мышь белая, — благодушно посоветовалПетр и спокойно прошел мимо.

Дверь в Надину комнату была приоткрыта. Юная «падчерица» —если быть точным, неродная племянница — восседала перед компьютером смерцавшими на экране строками и, судя по движениям локтей, по звукам, изволилазавтракать прямо на рабочем месте.

Его переполняла любовь ко всему окружающему человечеству иневероятное благодушие. Хотелось шутить, каламбурить и острить. Недолго думая,вошел в комнату, легонько сжал ладонями худенькие плечи и весело сообщил:

— Говорят, читать за едой…

Все остальное застряло в глотке — Наденька взмыла, какподброшенная пружиной, тарелка отлетела в сторону, шмякнулись на ковернедоеденные макароны под красным соусом. В следующий миг тяжелая и остраяантикварная вилка замаячила зубцами у самого носа Петра.

Он поразился, увидев лицо девчонки, искаженное нешуточнойяростью. Могла бы убивать взглядом — убила бы. Не благонравное дите из богатогодома, а сущая мисс фурия…

— Эй, эй! — растерянно прикрикнул он, отступив кстене. — Это что за коррида? Я же не бык в конце концов… Ты меня ни с кемне перепутала?

Еще какое-то время она стояла, держа вилку на уровне егоглаз. Потом, слава тебе, господи, немного опамятовалась, отступила, но рукуопускала так медленно, словно не решила еще окончательно: отказаться отзадуманного предприятия или все же воткнуть в него тяжеленный серебряныйтрезубец. На всякий случай Петр быстренько прикинул, как эту вилку у неевыбить, если решит продолжать корриду. Стоял не шевелясь, чтобы ненароком неспровоцировать новый врыв, может, это от компьютера? Гипноз от неведомоговируса? Бульварные газеты писали о чем-то подобном…

Ну, кажется, совсем опамятовалась, бросила вилку на с гол,на кучу каких-то распечаток. Петр осторожно сказал:

— Слушай, прелестное дитя, можно мне осведомиться, чтоэто на тебя нашло? Книжек про вампиров с утра начиталась? Я бы еще понял, будьу нас ночь на дворе, но белым днем-то чего пугаться?

Надя смотрела с непонятным выражением. Он отчетливо ощущал,что контакт никак не налаживается. И ощущал распиравшую ее ярость — оченьпохоже, обращенную именно на него…