Альбомы кончились, пошли конверты, содержавшие, как не стольуж и трудно было догадаться, очередные щедрые порции женской плоти, главнымобразом лишенной искусственных покровов, зато блиставшей самыми что ни на естьискусственными позами.

Конверт, целиком посвященный очаровательной горняшкеМарианне. Должно быть, с ней Пашка не считал нужным особенно церемониться: еслифотороманы еще отличались какими-то зачатками фантазии и промежуточнымистадиями стриптиза, то снимки Марианны являли собою череду сплошных «ню».Причем декорацией почти всегда служила роскошная кухня Пашкиных хором, а венцомизобретательности выглядело фото, где роль фигового листка исполняла кофемолка.В отличие от Кати Марианна, сразу видно, вкладывала в действо всю душу — должнобыть, воодушевленная зелененькими бумажками с ликами заокеанских президентов.

Еще конверт. Красивая длинноволосая брюнетка лет тридцати, старательнозаснятая в незнакомых интерьерах довольно хорошо обставленной квартиры. На сейраз нечто, напоминающее фотороманы, — определенное сходство с альбомамиулавливается сразу, хотя снимки и лежат в беспорядке. Отчего-то «маэстро Пабло»решил их в завершенный цикл не объединять. Возможно, руки еще не дошли.

Голенькая Жанна, запечатленная в Пашкином кабинете, — вкресле, на столе, у сейфа. Судя по всему, девочку эта забава только развлекает,ни малейших следов скованности или угнетенности. Современная девица, бля,новейшей формации. То-то она подступала тогда так непринужденно…

Телезвездочка Вика Викентьева, которую не далее как вчераПетр лицезрел на голубом экране и которой вскоре должен был, согласно Пашкиномуплану, дать обширное рекламное интервью. Где-то на природе, на фоне сосен, наусыпанной жарками поляне, в стиле «испуганная нимфа». То цветущей веткой якобыневзначай прикрылась, то будто бы собирает малину в голом виде, нимало этим несмущаясь и не подозревая о нацеленном на нее объективе.

Петр поймал себя на том, что бормочет под нос:

— Ну, по крайней мере, ни зоофилии, ни педофилии… И тохлеб.

Поторопился облегченно вздохнуть, поторопился. Ну и вечероксегодня… Последний конверт если и не поверг его в шок, то по крайней мере

основательно подрастрепал нервишки.

«Мать твою, — прямо-таки взвыл он, — должен жебыть какой-то предел? Ну за что мне это — заглянув в душу к родному брату,узнать о нем все это?!»

Наденька. Сначала — относительно невинно, в купальничке.Позы не то чтобы самые целомудренные, но и не отмеченные, выражаясь высокимштилем, печатью порока. Раскованные, пожалуй что, — и только, и не болеетого.

Потом — почище. От купальника одни трусики остались, а там иони куда-то делись. Все пошло по накатанной колее — голая девчонка в позах,скопированных, на первый взгляд, с тех мутных от многократной пересъемкифотографий, которые в советские времена продавали по поездам немтыри. Невкладывает душу в позирование, но и принужденной под приставленным к горлулезвием уж никак не выглядит. Стодолларовая бумажка вместо фигового листочка. Атут — ни листочков, ни их заменителей, дальше еще хлеще, вновь в голову лезетспятивший на сексуальной почве гинеколог. Каким образом Пашке удалось ее на этоподвигнуть?

А на это? Голая Надя в объятиях голой Марианны — сноваполный набор лесбоса, от которого уже мутит. И опять появляется раздетый допояса замаскированный детина с елагинскими часами на запястье — слава богу, насей раз без всяких палаческих инструментов, то платьишко с девчонки снимает, тоостальное, то держит ее на коленях, расположив лапищи так, что оторвать бы емуих напрочь. Всплеск творческой фантазии — здесь Надя сидит обнаженной заклавиатурой компьютера, здесь — прикрывается лезвием обнаженной стариннойсабли, вот она, эта самая сабля, на стене висит.

Петра вдруг пронзила мысль — неужели Пашка и ЕЕ? Не лукавьперед самим собой — скорее всего, так дело и обстоит. Начал уже разбираться влабиринтах сознания братца, поскольку лабиринты не столь уж и запутанные. Колиуж долго и старательно снимал ее ЭТАК, не мог не довести до логического конца.Теперь понятно, почему она так странно держалась с «папенькой», почему порой вовзгляде сквозило недвусмысленное отвращение, почему, наконец, кидалась свилкой. Пашка, похоже, обещал вернуть ей снимки, но что-то не торопилсяобещание выполнять. Вот они и негативы, в пластиковых баночках, аккуратныйрядок на нижней полке сейфа. «Гестапо»… Катя… Надя…

Петр чувствовал себя так, словно вывалялся даже не в грязи —в натуральнейшем дерьме. Какое-то время пребывал в полной паническойрастерянности: немыслимым казалось теперь сидеть и ничего не делать. Что-тоследовало немедленно предпринять, что-то сказать, исправить, отменить, вернуть,уничтожить…

Он с превеликим трудом взял себя в руки. Как-никак это былего родной брат — а жизнь на грешной земле, он давно уже успел обнаружить,чертовски замысловата, ни за что не укладывается в ходульные схемы. Особенноесли вспомнить о ТОМ, кто сказал однажды: не судите, и не судимы будете.

Какое у него было право не то чтобы судить — выноситьприговоры и ставить диагнозы? Что он знал о взаимоотношениях всех этих людей, оих характерах, привычках и побуждениях? Вполне могло оказаться, что всех — ну,или почти всех — сложившееся положение дел вполне устраивает. Катя обрадовалась,что не будет больше ни «театра», ни «фотостудии», а Наденька вроде бы тяготитсянавязанным ей занятием… но опять-таки кто ему дал право все ломать вдребезги ипополам? Считать себя обладателем истины в последней инстанции? Все они слишкомдолго жили этой жизнью — и вдруг незваный гость, метеором ворвавшись в ихбытие, в три секунды расставит все по местам, наведет благолепие и восстановитвысокую мораль? Ха… Ангел нашелся… А как насчет того, чтобы в охотку спать счужой женой под видом ее законного суп-руга?

"Но я же ее люблю! — возопила раздерганнаядуша. — Я ее люблю. Я хочу, чтобы она была счастлива, спокойна, чтобызабыла обо всех этих «палачах» и объективах… Как же быть-то, господи? Что тутпридумать? И можно ли что-то придумать? Если, проявив благородство, отдатьНадюшке и пухлый конверт, и негативы — чем это потом обернется и к какимколлизиям приведет?

Он долго сидел за столом, уперев локти в полированную доску,сжав ладонями виски. В душе мешались безмерное сожаление — и к себе, и к Пашке,и к Кате с Надей, и злость непонятно на кого. Давненько уже не попадал в такиетупики. Совершенно ничего не приходило в голову.

В конце концов, решив, что утро вечера мудренее, встал ипринялся тщательно ликвидировать всякие следы долгой и кропотливой работы с творческоймастерской широко известного в узких кругах фотохудожника дона Пабло. Убралальбомы и конверты в сейф, расположив их в скрупулезнейшем прежнем порядке,захлопнул дверцу и сбил код. Химикаты сложил в пластиковый пакет — выброситьзавтра в мусорное ведро, никто ничего не заподозрит… Лупу — в стол, сама посебе она подозрений ни у кого не пробудит.

Приняв душ, поплелся в спальню, уже привычно ориентируясь впогруженной в темноту квартире. Реджи сонно заворчал и тут же заткнулся —привыкает, крыса белая…