даже скандальчик, который я закатила в парке Миллениум. Велосипедист, съехавший на пешеходную дорожку, катил под уклон и чуть на нас не налетел. Я схватилась за руль обеими руками и высказала прямо в лицо, в буквальном смысле, этому типу с немытыми дредами всё, что я думаю о нем и о таких как он. Мне было наплевать на взгляды прохожих. Я высказала всё, что хотела, и муж не пытался меня остановить. Мой «черный пояс» молча стоял рядом со мной, а когда я, наконец, выпустила руль, и мы пошли дальше, он притянул меня к себе и сказал:

— А ты опасна…

Когда стемнело, мы вернулись в номер и продолжили неистово упиваться друг другом, словно готовились к большому голоду.

Знали ли мы, что будем изгнаны из рая? Что-то неизвестное, что-то нечистое вторгалось в нашу жизнь, и мы инстинктивно пытались сжечь его в знакомой нам иррациональной страсти.

Наше обоюдное пламя угасло к утру, когда Одед посадил меня в арендованную машину у входа в отель, точнее сказать, это я погасила его охватившим меня жестоким холодом, с которым не могла совладать.

Я отодвинула сиденье, устраиваясь поудобнее перед дальней дорогой, засунула сумку пол ноги и спросила будничным тоном:

— Ты читал «Сто двадцать дней Содома»?

— Что?! — спросил он, складывая дорожную карту.

— Маркиз де Сад. — Одед резко повернулся ко мне. Тон, которым я произнесла это имя, вмиг напомнил ему о нашем первом свидании — или не о первом, а о третьем — когда я впервые рассказала ему об изнасиловании.

— С какой стати я буду такое читать?

— Не знаю. Откуда мне знать?

Муж снова развернул карту, и снова ее сложил.

— Я не увлекаюсь порнографией, — сухо сказал он. — Ты меня знаешь. Мой максимум «Плейбой», да и тот давно, в армии.

— Есть люди, образованные люди, которые утверждают, что он предсказал двадцатый век лучше Кафки.

— В каком смысле?

— Взаимоотношения, основанные на силе, всё строится только на силе. Всеобщее подавление, полное отсутствие морали и надежды. Некоторые профессора видят в нем великого предсказателя Гулага и концлагерей.

— Охота тебе говорить об этом с утра?! О Гулаге и нацистах?

Я не ответила: не хочет знать — не будем говорить. Это нормально. Никто на самом деле не хочет знать, это такая система, не лишенная логики. Она не зря существует.

— Как я понимаю, ты это читала, — сказал он, когда мы уже проезжали один из бедных районов в южной части города.

— Читала что? — ехидно спросила я.

— Великое пророчество Гулага и концлагерей.

— Маркиза де Сада? Может быть, и читала что-то. Когда-то. Давно.

Книгу «Сто двадцать дней Содома», большие отрывки из нее, я прочитала в университетской библиотеке. Книга была в резервном списке факультета психологии и на руки не выдавалась. Я сидела в библиотеке среди благонамеренных студентов-психологов и под изнурительным неоновым светом заставляла себя читать том, который, судя по штампам, снимался с полки очень редко.

Я прочитала «Сто двадцать дней Содома», потому что нелюдь заставлял сестру читать эту книгу вслух, а когда она запиналась, он сам читал ей вслух. Вот поэтому.

Но главное, до того, как заставить сестру читать эту книгу, нелюдь почти уговорил меня ее прочесть. Это было во время одного из моих возвращений домой, когда поощряемые Эрикой и Шаей — «Вы знаете, что Элинор сейчас изучает? Они учат Кафку» — между ним и мной завязалась беседа.

Я понимала, что громко произнесенные слова, сказанные при моем появлении, предназначались для гостей за соседним столом и питали родительское самолюбие. Я понимала это и, судя по усмешке во взгляде профессора, он понимал тоже. Взгляд, брошенный в сторону школьницы, приглашал посмеяться вместе с ним над этими вульгарными людьми, которые случайно были моими родителями.

Склонившись ко мне и, тем самым, выделив меня из остальных присутствующих, он расспрашивал, что я изучаю и что я думаю о том, что изучаю. Шая, помнится, попытался завести разговор о «нашей израильской системе образования», но кузен, проигнорировав его, сконцентрировался на умной дочке. Он сказал, что не знаком с переводом Кафки на иврит, и выразил свое отношение к переводам на другие языки. Попросил меня рассказать, как я представляю себе Замзу-жука — пожав плечами, я ответила «жук» — тогда он обратился ко всем присутствующим и рассказал, что Кафка запретил рисовать насекомое, чтобы читатели сами вообразили этот персонаж, из собственных кошмаров.

Он сказал, что у него есть для Элинор еще одна задача. Его вопрос был для меня неожиданным: за что этот «мелкий чиновник Замза» удостоился такой судьбы. Я ясно помню эту фразу с «мелким чиновником» и «удостоился» — нелюдь, как я уже, кажется, говорила, потрясающе владел ивритом. Я смущенно ответила, что «естественно, никто, даже если он мелкий чиновник, не заслуживает быть превращенным в насекомое». Помню, как, развивая мою мысль, он дошел до маркиза, записки которого я, возможно, когда-нибудь прочту — у него добродетель не может рассчитывать на награду, в нашем мире само ожидание заслуженной награды глупо.

Может, я и не дословно передаю наш разговор, но смысл был такой. Когда всплыло имя де Сада, мама вздёрнула ниточки бровей и сказала: «Ну, Арон, Элинор еще мала для таких вещей», на что Арон ответил: «Мама права. Мама всегда права», — и виновато усмехнулся. И, словно пытаясь развеять ее смущение, он два раза комично ударил себя в грудь и произнес: «Простите, виноват. Меа кульпа. Меа максима кульпа», — и мама засмеялась.

Если бы он сказал, что у него есть записки маркиза, я попросила бы почитать и поднялась бы с ним в его комнату взять книгу. Нелюдь был интересен: он вызывал гораздо большее любопытство, чем иезуитский монах или акробат. Я была так наивна, что, вернувшись в ту же неделю в интернат, пошла искать книгу французского писателя де Сада в школьную библиотеку.

Если бы меня спросили, если бы я говорила об этом с кем-нибудь, то вряд ли могла бы указать на какое-либо сходство между «Первое лицо, Гитлер» и «Сто двадцать дней»; никакого сходства, кроме того, что нагромоздили в них авторы: кучи трупов в одном и груды совокупляющихся тел в другом.

Другой читатель отнес бы их к разным типам. Я же, несмотря на то что монотонный отчет маркиза на первый взгляд отличается от рваного и перегруженного деталями стиля дневника первого лица, несмотря на это, я чувствовала — нет, не чувствовала, знала — что за ними обоими стоит одна рука и одно явление.

«Рука», говорю