я, и «явление», но это не совсем рука. И совсем не «стоит». Правильнее: некая ряженая сущность, оскверняющая и пачкающая, единая текучая сущность, меняющая личины.

«Первое лицо, Гитлер» остался в мусорном баке в аэропорту О’Хара, куда я, к облегчению мужа, выбросила его демонстративным жестом. Но лицо не было лицом, и границ для него не существовало — прочитанная мерзость просочилась и осталась со мной и во мне. Я подумала, что должна собраться и противостоять мерзости с открытыми глазами.

Я подумала: укравшая первородство берет на себя ответственность старших.

Я подумала: сегодня я собрана-на-на-на. Собрана-на-на и организована. Сегодня я другая.

Чем больше я думала о первом лице, тем менее логичными были мои мысли, тем труднее мне было облекать их в слова или контролировать. И не было никакой возможности объяснить хоть что-то из этого выбритому профилю мужчины рядом со мной. Неужели я честно верю, что нелюдь преследует меня и может еще навредить моей сестре? Вот что спросил бы профиль — муж всё время деликатно спрашивал меня об этом — но этот риторический вопрос я отметаю, у него нет права на существование.

Первое лицо, Гитлер раздавил мою сестру и разрушил небольшую плохую семью, которая у меня была. Но даже плохие семьи имеют право существовать, а у меня была только эта одна. Он пришел и разрушил, и с момента его возвращения он меня преследовал, и я была по-настоящему преследуемой.

Глава 2

Выезжая из Чикаго, мы около часа кружили по нему, пока не выскочили на нужное нам шоссе номер пятьдесят семь. Одед молчал, я молчала, применив спасительное средство на все случаи жизни, — способность заснуть, когда хочется. И в худшие времена средство действовало безотказно: мысленно ступаешь на эскалатор — и ты уже в райских кущах… Я подоткнула куртку и уснула.

Мы двигались на юг, коричневые поля срезанной кукурузы простирались до самого горизонта. Огромные грузовики, дорожные указатели, промелькнувший трактор, хищная птица — в этом желтовато-коричневом лимбе почти не за что было глазу зацепиться. Чем же еще я могла заняться? Только спать. Я нагрубила мужу, но знала, что он меня простит. Солнце блекло просвечивало сквозь серость облаков, и, засыпая, я думала, что это полная луна светит в утреннем небе.

Моя сестра жила в городке с музыкальным названием Монтичелло — «Лимончелло», как в шутку назвал его Одед — да не в самом городке, а рядом, в месте, которое сами мы ни за что не отыщем. После долгих споров с Одедом, который не сомневался в своих штурманских способностях, я договорилась с Элишевой, что они с Барнетом встретят нас в гостинице, где мы собирались поселиться, в соседнем городке, минутах в двадцати езды от их дома.

Через три часа после того, как я уснула, Одед разбудил меня, въехав на стоянку Макдональдса. Вид из окна был не слишком городским.

— Поспала немного? — ласково спросил он, вкладывая мне в руку горячий стакан из пенопласта.

— Поспала много. Я что-то пропустила?

— Ты пропустила всю кукурузу! Короче, мы в Урбане. Этот выезд из Чикаго слегка выбил нас из графика. Если твоей сестре свойственна точность, они уже ждут в гостинице. Я подумал, что ты захочешь проснуться, прежде чем мы туда приедем.

Я положила голову ему на плечо. Он снял крышку с моего стакана, и я вдохнула аромат кофе, пенопласта и запах шеи моего счастья.

— Похоже, что всё налаживается. Даже погода пока нам на руку, — сказало мое счастье.

Оглядываясь назад, я нахожу, что встреча с сестрой в фойе отеля соответствовала всем литературным канонам.

Наше детство прошло в пансионе, наши личные впечатления возникали на его общественной территории: разве не будет для нас естественно встретиться снова в подобной обстановке? Разве не прекрасно, что сестры упадут друг другу в объятия в фойе отеля, и именно там, в фойе, смешаются их слезы? Очаровательно, не правда ли? Глупышка Алиса, покусывая кончик косы, сделала бы из этого очарования конфетку, завершив ею мою историю. До чего же приятно было бы закончить повествование этим декоративным финалом, приятным для желез и легко сжимающим сердце. Но к черту ее, глупышку с Аляски! К черту фальшивую литературную логику и лживое очарование! Я утверждаю, что, если бы Элишева жила в нормальном месте, мы с Одедом поехали бы прямо к ней домой, и там — у нее дома, а ни в каком не в отеле — состоялось бы воссоединение, ради которого, по-видимому, я к ней и летела.

Элишеве была свойственна точность — когда мы с мужем вкатили чемоданы в фойе, они с Барнетом уже ждали нас там. В первую минуту я ее не увидела, то есть увидела, но не совсем мою сестру. Я уловила вспышку узнавания, знакомое быстрое моргание, и в ту же секунду ее куртка схлопнулась с моей. Кажется мне, что мы очень долго стояли, обнявшись как медведи, по-моему, я даже закрыла глаза. А когда мы разняли объятия, сестра сказала:

«Oh my God, I’m so happy to see you! Thank you, thank you, thank you, my Lord, I’m so blessed.»

Так сказала моя сестра. По-английски.

Когда мы разняли объятия, я вдруг растерялась. Мы с Барнетом пожали друг другу руки, мужчины пожали друг другу руки, Одед пошел к стойке получать ключи, и Барнет настоял на том, чтобы забрать у меня чемодан и проводить нас в номер. Может, мы хотим отдохнуть? Нет, не надо, дорога было очень легкая, не считая выезд из Чикаго.

Зять предложил поехать вчетвером в их машине, но я, несмотря на туман в глазах, заметила, что муж не готов расстаться с рулем. Кое-как было решено ехать двумя машинами — женщины в одной, мужчины в другой — и только когда Элишева распахнула передо мной дверь сверкающего пикапа, до меня дошло, что она собирается сесть за руль, что моя сестра водит машину, да и как можно жить в таком месте, не умея водить? Конечно же, она водит, и даже повезет меня сейчас.

Еще до того, как она сняла куртку, я заметила изменение в ее внешности, не отдельные детали, а общую перемену облика. Женщина, доставшая из кармана ключи от машины, так сильно отличалась от девочки, ходившей по коридорам пансиона Готхильфа со связкой ключей в руке, что трудно было поверить, что это ее ипостась. Без куртки стало заметно, как она похудела, и, заметив это, я поразилась, как могла не заметить сразу, потому