хорошим отцом для своей дочери, лучшим, чем он сам был для своих дочерей, — «правда трогательно?» — и выразил уверенность, что так и будет. Дедушка прислал внучке древнюю музыкальную шкатулку в форме карусели — это одна из самых любимых ее игрушек. Когда дочка придет, она мне ее покажет.

Когда мы сели за стол, сестра сказала:

— Я не забыла, я знаю, какое зло он причинил тебе и нам обеим, но папа никогда не был сильным, а после маминой смерти, у него совсем опустились руки. Это ведь было так неожиданно. Никто же всерьез не принимал ее болезнь, пока не приехала «Скорая», ни один врач по-настоящему не слушал ее и не верил ей. И папа тоже. Конечно же, он почувствовал…

У сестры на глазах выступили слезы — позже я заметила, что всякий раз при упоминании нашей мамы ее глаза так увлажняются — и Барнет протянул руку над тарелкой и накрыл ее ладонь своей. Они держались за руки, а нога моего мужа под столом слегка наступила на мою, но я ногу отдернула и упрямо уставилась в пол. С меня довольно, и так слишком много переживаний!

Мы помолчали, совсем не смущенно, и Барнет нарушил тишину, застенчиво попросив разрешения произнести короткую молитву перед трапезой. Сложив руки и закрыв глаза, зять возблагодарил Бога за пищу, что перед нами, и дальше нараспев «за то, что привел к нам Элинор и Одеда, о встрече с которыми мы всегда молились. Пусть им будет хорошо с нами, как нам хорошо с ними. И пусть каждый из нас найдет в этой встрече то, о чем мечтает, и то, в чем нуждается».

И мы приступили к лазанье.

Всё, что правдоподобно, в упорядочении не нуждается. Невероятное же нужно описывать очень аккуратно: мы поехали, мы приехали, мы разговаривали. Она сказала мне. Я ответила. Постараюсь изложить всё последовательно: первый день с сестрой, второй день, третий…

Не было у меня третьего дня с сестрой. В ее невероятном мире я была всего два дня, а когда мы расстались, у меня наступил хаос. Всё у меня перепуталось, но это потом, а пока — порядок, удовольствие и порядок, как же хорошо, что невероятное снова и снова окропляло белый деревянный домик в прерии Иллинойса.

Сестре не терпелось показать мне всё, что составляло ее жизнь, за то короткое время, что мы провели вместе, — вторая половина первого дня была переполнена знакомствами. Это рыжий кот, а это кошка. Эту железную кастрюлю Барнет унаследовал от бабушки, попробуй, какая тяжелая! Эта задняя дверь ведет в клинику. Собственно, Барнет проводит в ней не так уж много времени, основная его работа на фермах. Этих двух павлинов он привез прошлым летом. Это его тщеславие — так он говорит. Они красивы, это правда, но ужасно орут, особенно страшно бывает ночью. От таких красивых птиц ожидаешь пения канарейки, но не тут-то было. Создатель любит удивлять.

За той рощей протекает ручей. В нем очень чистая вода, летом Сара купается там с собакой, но Сода стареет и все больше отлынивает от плаванья. Им бы стоило завести еще одну собаку для дочки, взять щенка, как сделали папа с Джемой, но Барнет говорит, что при всей терпимости Соды к котам другая собака в доме может может вызвать у нее ревность и омрачить ей старость.

Дом переполняли фотографии. Белозубые групповые портреты. Затянутые в костюмы дети. Дети в купальниках, увешанные медалями. Спортивные сборные — первый ряд сидит на корточках, два других стоят. Мальчик Барнет на лошади. Взрослый Барнет на лошади. Сара на лошади. Барнет с маленькой Сарой на лошади. Сестра с белой башней торта в руках.

Глянцевые свидетельства такого счастья, каким счастью положено быть, висели в гостиной, спальнях и даже на стене клиники. Из-за этой кучи семейного счастья я только вечером заметила фотографии наших родителей, стоящие рядышком на каминной полке. Я узнала эти фото: выцветший молодой Шая в полупрофиль, выпятив челюсть и подчеркнув слабый рот, держит нотную тетрадь и смотрит куда-то в верхний угол.

Эрика, раза в два моложе меня, словно загримирована под актрису тридцатых годов: брови в ниточку. Веки блестят от вазелина. Губы в темной помаде. Идеальный цвет лица и изнуренное выражение. Венок из гипсофилы украшает кольца волос.

В ужасные суматошные дни, когда опустошалось место, которое мы называли домом, среди разверстых ящиков, сдвинутой мебели, предназначенной на продажу, брошенных, никому не нужных вещей, среди катышков пыли и рассыпанных бумаг с отпечатками подошв, среди груды книг, подобранных Шаей, которые все без разбора были отправлены под нож — в эти ужасные суматошные дни мне было не до альбомов. Да я всё равно не взяла бы из них ни одной фотографии. А Элишева, несмотря на глубину ее страданий, заметила, взяла и привезла. Полагаю, она их спрятала, потому что в нашей с ней трех-с-половиной-комнатной квартире, и в этом я уверена, не видно было никаких фотографий.

Покончив с домом и двором, мы снова сели в машину, и моя новая сестра повезла своих гостей за дополнительными слоями краски на полотне городка: вот площадь Монтичелло, это кафе Монтичелло, а здесь церковь — «не наша, наша в Урбане».

Меня везли, мне показывали, я кивала и ахала, и восторгалась красотой. И всю поездку мне не давала покоя моя слепота: как же я не поняла, что сестра в пучине своего безумия оплакивала нашу маму?

Мамина смерть была, как говорится, тяжелым событием. Оно повлекло за собой цепь других событий, очень для меня тяжелых. Но в эти тяжелые дни о самой Эрике, моей благоухающей самовлюбленной матери-предательнице, я не тосковала ни минуты.

И в самые значительные в жизни женщины дни — свадьба, рождение сыновей — этой женщине приходила в голову мысль: как хорошо, что она избавлена от маминого запаха сирени.

Папа с сестрой вместе рыдали над маминой могилой, я же сомневалась в показном трауре отца и закрывала глаза, чтобы не видеть горе сестры.

Как и многое другое, мои действия (и бездействие) во времена трех-с-половиной-комнатной квартиры были отвратительны. Единственное, что я могла сделать для их исправления — принять: принять тоску Элишевы по маме, по той, что спаслась и бросила нас, сбежав на Гору Упокоения[10], когда невозможно было больше отрицать свои преступления. Я смирюсь с этим и не буду возмущаться, и спорить не буду.

*

Я обещала рассказывать всё по порядку, так вернемся к естественному ходу