немало времени, и за это время ангелы успели приготовить чай с мятой и насушить тосты из пит.

Было уже довольно поздно, когда я дозвонилась к врачу, лечившему сестру. Подкрепленная чаем, тостом и жаждой действия, я смогла рассказать ей, что состояние сестры ухудшилось, и что мне одной с ней не справиться. Трое ангелов дружно кивали мне, подтверждая правильность моих слов и действий.

Пока врач не спросила, не кажется ли мне, что есть опасность суицида, я не вполне четко представляла, чего жду от этого разговора. До той самой минуты голос в трубке был одним из сочувствующих, тех, что окружили меня, поддержали и воссоздали заново. Но от этого вопроса меня пронзила надежда, о которой до того даже думать нельзя было.

С этой минуты мысль о любом другом исходе сделалась нестерпимой.

Врать я не хотела, но сказала: «Наша мама покончила с собой. Сестра вам, конечно, рассказала».

Я впервые произнесла эту фразу при людях. В последующие бурные годы, я неоднократно пользовалась ею, чтобы потрясти и напугать, пока она не утратила остроту и не превратилась в дежурный анекдот, но в тот первый раз она была предназначена не для публики, а только для одного человека, способного вытащить меня из тьмы.

Были еще вопросы и еще ответы, и наконец — слова, о которых я и не мечтала:

«Сможешь привести ее ко мне? Возможно, нам потребуется ее госпитализировать. Сначала — для обследования».

Я еще раз повторила, что не могу заставить Элишеву выйти из дому. И добавила: «И я не могу находиться там всё время. Сейчас я не с ней».

Врач попросила подождать, принесла свой перегруженный чужими бедами ежедневник и сказала, что завтра рано утром сможет к нам прийти.

Потребовалось три санитара, чтобы дотащить ее до машины. Психиатр, подписавший направление на госпитализацию, вынужден был сделать ей укол в руку. Я закатала рукав ее блузки…

Нет, не так это было.

Мы с психологом Тамар убедили ее лечь на обследование, и Элишева, которая не хотела в больницу и обещала нам исправиться, она уже чувствует улучшение — в конце концов, пошла сама совершенно спокойно. Сама упаковала сумку и пошла.

Три санитара не держали ее силой, не нужен был укол, но всё это могло быть, и, если бы потребовалось три мужика, чтобы оттащить ее от меня, а меня от пропасти, я позволила бы им ее забрать. Думаю, она это знала.

Сестру мы убедили, весь процесс убеждения занял одно утро. Вернувшись домой накануне вечером, я только и решилась сказать ей, что мы обе нуждаемся в помощи, и завтра ее психолог придёт нас проведать. Предложила ей яичницу, спросила, не хочет ли она вместе со мной посмотреть телевизор, а перед телевизором пробормотав, что очень устала, я притворилась, что не в силах держать глаза открытыми. Так я сидела, пока и вправду не заснула. Проснувшись через пару часов, я обнаружила, что она укрыла меня одеялом.

Последняя госпитализация сестры длилась меньше месяца, в течение которого я навещала ее три-четыре раза в неделю, а в нашей трех-с-половиной-комнатной квартире почти не бывала. Я ночевала в квартире своего благодетеля на улице Бен-Йегуды, потом нашлись и другие пристанища.

Очутившись в больнице, Элишева охотно выполняла все требования врачей и покинула больницу, обладая новой душой: и это была заслуга не врачей, а другого больного.

Барнет лежал в «Тальбии» меньше двух недель, которых оказалось достаточно, чтобы стереть из сестриной души явные следы дьявола и заразить ее верой, что он предназначен ей в мужья, а она предназначена — а потому достойна и способна — быть ему супругой.

Вернувшись в нашу квартиру, она больше не нуждалась ни в моем присутствии, ни во мне самой. Барнет и его друзья ходили с ней получать заграничный паспорт и оформлять визу.

Единственное, что я могла для нее сделать — купить чемодан за два дня до отъезда. На этом мы и распрощались.

Глава 12

За неделю до отъезда иллюзия совместного отпуска дала трещину. Тогда же от Элишевы пришел единственный мейл, в котором упоминалось прошлое.

Сестра снова писала, как ее взволновал мой ожидаемый приезд, много лет она молила об этом, и если бы только это было возможно, давно бы приехала в Иерусалим. Многие члены их общины бывали в Израиле, некоторые экономят деньги, чтобы совершать ежегодное паломничество, невозможно описать, какие силы они в этом черпают. Еще она писала, что ни на минуту не переставала меня любить, что они с Барнетом не перестают любить Иерусалим и говорить о нем, из ее слов получалось, будто Иерусалим и я — одно целое.

Они оба верят, что придет день, когда они смогут приехать, но они ждут знака, что уже действительно можно. Как я, конечно, понимаю, для Барнета Иерусалим может быть опасен.

— Расскажи мне еще о своем таинственном зяте, — попросил Одед. Почему-то, мысль об общении с мужем беспокоила его больше, чем встреча с сестрой. Но мне нечего было прибавить, к тому, что он уже знал.

Барнет Дейвис, студент ветеринарного факультета в университете Иллинойса, приехал в Иерусалим с группой паломников-евангелистов, и святой город так сильно в него проник, что он стал слышать голоса. Очевидно, первые симптомы были восприняты, как нормальный религиозный экстаз. Но когда круглолицый мускулистый блондин встал на Сионской площади — недалеко от того места, где меня подкосило позже в том же самом месяце — когда Барнет встал там босой, одетый в хламиду и два дня подряд пророчествовал, не кто иной, как друзья-паломники позаботились о его госпитализации.

Барнету был поставлен диагноз «иерусалимский синдром», да плюс к этому — воспаление легких.

В больнице он пробыл недолго. Когда я с ним познакомилась, он был ужасно смущен всей этой историей и, по-моему, считал себя не только сумасшедшим, но и грешником, которого черт попутал. «Я позволил своей гордыне меня ослепить», — сказал он мне. Сестра же, преданная душа, полагала иначе: «Он был так переполнен этим огнем, что одежда на теле была для него нестерпима», — объяснила она мне наедине, и я, опасаясь спугнуть чудесный дар судьбы, удержалась от замечания, что воспаление легких вызывает повышение температуры.

Я впервые увидела своего будущего зятя, когда он пришел к нам домой один. Во второй раз его сопровождали две старушки из его группы — собственно, они не были старушками, просто седые, но мне тогда показались старушками.

Лишь спустя несколько дней я поняла, что