почудилось даже что-то личное. С передразниванием. Чего это он? Я опешил, попытался его переубедить. Ведь неправ же, неправ. Я был уверен, что смогу его убедить, но куда там!..

Не впервой сталкиваясь с этим феноменом, все не могу привыкнуть: откуда у нас это стремление отмахнуться от очевидного, от фактов, если они неприятны? И если бы только отмахнуться! Сразу же появляется раздраженность, и разговор уже идет не о существе, не о самих фактах, а о тебе, человеке, напомнившем о них: ты, дескать, такой-сякой, нехороший…

Я даже думаю: феномен ли это или всеобщая человеческая черта? Думая так, понимаю, что тем самым невольно ставлю себя как бы в особое положение: а вот я не такой! Скорее всего, тоже такой, только за собой этого не замечаешь.

В этом случае у меня, правда, мелькнула неожиданная (наверное, для меня только неожиданная) мысль: бывает, что отношение к каким-то очевидностям, фактам мы переносим на человека, который высказывает их (в древности гонцам, принесшим дурные вести, рубили головы), но случается и наоборот — отношение к человеку предопределяет отношение к тому, что он говорит. Но что я сделал этому Ванечке?

Однако обо всем этом я подумал уже потом, а сперва попытался все же убедить. Посмотри, мол, вниз. Когда-то была прекрасная речная долина. Зеленела, благоухала, цвела, кормила. Сейчас вся застроена, да как плотно! Ни дворов, ни площадок. Ты говоришь, людям жить негде. Верно, все верно. Но  т а к  ли и  з д е с ь  ли надо было строить? Ведь этак мы все равно никогда не решим проблему жилья. Примеров тому предостаточно.

Впрочем, оставим, говорил я, города и жилье. Вот другой пример очевиднейшего просчета. Посмотри, что сделали с Мисхором…

Тут я сел на своего конька и не мог остановиться. Ничего удивительного: конек-то не простой.

Среди теткиных бумаг был дореволюционный еще справочник «Курортные местности России». Рассказ о Мисхоре пестрел аристократическими именами: здесь-де расположены имения великого князя такого-то, великой княгини такой-то, князя такого-то, графини такой-то и снова один, другой, третий члены царской семьи — «их императорские высочества», а в соседних «их сиятельства», «их высокопревосходительства» и т. д. К чему это я? В самом деле — к чему? Ванечка от перечня сиятельных имен уже морщится… Ах, Ванечка! Да не нужны они и мне, эти имена! Вспомнил о них по единственной причине: богатейшие люди империи, которые могли поселиться где угодно, выбрали именно это место. Случайно ли? Нет. Мисхор — одна из лучших курортных местностей мира. А теперь посмотри, во что мы его превратили. Все те же неряшливость и теснота. Непоправимо испорчен прекрасный уголок.

Мой захлебывающийся рассказ не произвел впечатления. Да был ли он вообще нужен? Риторический вопрос. Еще говоря, еще не остановившись, я понял, что все впустую. Слова мои отскакивали, как мяч от стенки. Или того хуже: Ванечка внутренним неприятием словно отбрасывал их. Как вратарь, с азартом сосредоточившись на этом и не думая ни о чем другом, отбрасывает посланные противником шайбы. Но я-то не противник и вовсе не стремлюсь кого-либо победить. Только убедить. Вызвать тревогу, беспокойство.

Так бывало уже не раз, но в этот раз сделалось особенно горько. Наверное, потому, что уж тут я рассчитывал на понимание простодушного (так мне казалось) и по самому роду своих занятий близкого к природе Ванечки. Не получилось.

В другом случае я пытался убедить своих коллег — здешних газетчиков. Представил на их суд опус. И вызвал настороженность. Но тогда все было понятно. Да, конечно, говорили коллеги, против фактов не попрешь, однако что из них следует? Это что же выходит — м ы  так похозяйничали? М ы  все это натворили?.. Под «мы» разумелись не они, братья-газетчики, а нечто более широкое — в с е  м ы. И это пугало. Мы! Нет, мы такого натворить не могли. Вот если бы какой-то отдельный Иванов или Петров… А еще лучше, если бы это было не у нас.

Но я-то не искал виноватых. Не о вине речь, а о беде.

Удивительное дело: во вселенских масштабах мы существование проблемы признаем, но не хотим видеть ее в своей губернии и тем более в своем уезде. А она — вот она, вот.

С тревогой размышляем о войне и мире. Не даем этой тревоге стать чем-то привычным. Не хотим мириться с неизбежностью катастрофы. Но если катастрофы не будет, то следующий самый главный вопрос, который стоит перед всем человечеством (и перед нами тоже), — к а к и м  будет этот мир? Каким — зеленым или серым? Цве́та травы или цвета пыли?

Не мне первому пришло сравнение планеты с головой. Поэт писал:

Земля!

Дай исцелую твою лысеющую голову…

И в самом деле: планета заметно плешивеет.

Отовсюду доносятся дурные вести. Сообщают о скорости, с какой наступают пустыни. Пишут, что некоторые государства потребляют кислорода больше, чем его воспроизводится на их территории. А недавно прочел о том же кислороде и вовсе неожиданное: утверждают, будто стоимость кислорода, производимого гектаром леса, в десятки раз превышает стоимость древесины с того же гектара или продуктов, которые можно получить из этой древесины.

Боюсь, правда, что это никого не убедит. Кислорода, скажут, в общем и целом пока хватает, а целлюлоза нужна позарез…

Меня, однако, интересует сейчас совсем другое: з а ч е м (не «почему», заметим, а «зачем») з е л е н е е т  т р а в а?

Уже слышал в ответ: «Мне бы твои заботы…» Не спешите! Меня ведь тоже интересовало сперва только «почему».

Почему вода мокрая, а трава зеленая? На этом «почему» построено все естествознание. Но разве менее важно — «зачем»?

Зачем выпадает снег, а потом тает?

Зачем каждые три четверти века прилетает на свидание с нами комета Галлея?

Зачем крутится ветр в овраге,

Подъемлет лист и пыль несет,

Когда корабль в недвижной влаге

Его дыханья жадно ждет?

Зачем от гор и мимо башен

Летит орел, тяжел и страшен?..

Иногда вопрос звучит в чистом виде, а то трансформируется и начинает как бы сам содержать в себе подобие ответа.

Неужели этот прекрасный мачтовый лес вырос среди бесплодных скал на горном склоне лишь для того, чтобы досужий турист, небрежно отшвырнув сигарету, предал его огню?

Неужто красавец кашалот преодолевает тайфуны, таранит волны, погружается в пучины и сражается там с гигантскими кальмарами только затем, чтобы попасть в конце концов на мушку китобоя?

Неужели трава зеленеет, чтобы вызывать аппетит у овцы?..

Да она просто не может не зеленеть. И в этом крохотная былинка сродни самому солнцу, которое не может не светить.

Отдаю себе отчет, что