как мороженое в жаркий день, выдыхались, как шампанское в открытой бутылке (сравнения из того же приходившего на ум ряда). А что толку в растаявшем мороженом или выдохшемся шампанском! Их не восстановить, не вернуть — они, считай, умерли…

Все верно, толку нет, но прежняя привычка не оставляет. И думаешь невольно: а в чем причина? Почему дальше этого не пошло? «Быт задавил»? Смелости не хватило? Настойчивости, упорства? Или везения? Да нет же, однажды тихо ответил себе, — не хватило таланта. Потому что талант и есть умение преодолеть все, найти смелость, проявить упорство, почувствовать, когда ветер начинает наполнять паруса, и «поймать» этот ветер. Потому и стихотворство не только оставил, но и не любил, когда, случалось, напоминали о нем. Как не любят взрослые напоминаний о некоторых своих детских болезнях и слабостях.

Словом, «комплексы». Мысль о них не вызвала, однако, никаких особенных чувств, потому что с некоторых пор понял, что так называемые комплексы — не чья-то индивидуальная особенность, не признак ущербности, а всеобщая норма. Собственно, «комплексами» они становятся, когда ломают личность, причиняют страдания, а так — обычное, естественное недовольство собой. Поводов же для такого недовольства у каждого, даже самого преуспевающего, человека предостаточно. Другое дело, что иногда поводы бывают смешными, а то и просто глупыми (кстати говоря, чаще всего это случается с людьми, которые всячески демонстрируют благополучие и процветание, ведут себя наступательно, самоуверенно — у них недовольство собой принимает форму шумного недовольства окружающими), но бывает же здравая, нормальная неудовлетворенность какой-то стороной своей жизни… Впрочем, стоп. Тут лучше не утверждать безоговорочно, а спросить: бывает ли она вполне здравой, нормальной и безболезненной, несмотря на свою всеобщую распространенность?

Но Дама Треф, Дама Треф, милая Елизавета Степановна… Она-то почему решила, что он, Пастухов — этакий самодовольный Карлсон? Неужто дал повод? Ну что же — так тому и быть: «Я красивый, умный и в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил!» Так ли уж это плохо?..

Им обоим случалось потом вспоминать этот первый (да, в сущности, первый) их разговор — не считать же разговором те фразы, которыми обменялись ночью, когда, проводив Ванечку, возвращались в лагерь!

Странным образом потом этот разговор стал казаться и напряженным, и волнующим, полным скрытого смысла. Елизавета Степановна, к примеру, напоминала:

«Вы заметили — ну конечно, заметили, я видела, — как я спрятала что-то на столе, закрыла папкой?.. Знаете, что это было?»

«Письмо, которое прятали от нескромных глаз?» — усмехнулся он, и теперь ему казалось, что действительно подумал тогда о таком письме, адресованном  к о м у - т о.

Она покачала головой, светясь от предвкушения того, что скажет ему, и слегка досадуя на его недогадливость.

«Какой-нибудь рисунок?» — пытался угадать Пастухов, не очень, однако, сказать по правде, любопытствуя.

«Нет! Вот это… — И она показала листочек. — Зоя сказала, где прячет папку, но предупредила, что вы не любите…»

Она не договорила, чего он не любит, но Пастухов уже понял: стихи. Опять эти его юношеские стихи…

Как объяснить, что ему действительно неприятен разговор о них! Не потому, что он их стыдится — стыдиться там как раз нечего. Но вот, скажем, мама с умилением разглядывает, а то и показывает кому-то чудом сохранившуюся сморщенную соску-пустышку, которую когда-то сосал ее Саня, и просветленно возвращается мыслями к далекому прежнему времени надежд и мечтании, когда сама она была молода, а ему, Александру Николаевичу Пастухову, ныне сорокалетнему, разведенному, жителю города Москвы, приехавшему сейчас в отпуск на милую родину и решившему по велению, так сказать, души заняться некоторыми разысканиями, эта соска не то что неинтересна — сам вид ее раздражает. Да и никому, кроме мамы, она не интересна. И думаешь: слава богу, что сохранилась соска, а не что-нибудь еще.

В этом случае было, конечно, не совсем так. Зоя — не мама, стихи — не соска. Зоя гордилась его сочинительством, все ждала (ей-богу, больше, чем сам он) каких-то результатов, но их нет и давно ясно, что не будет, — так хватит об этом! Хватит!

Однако что там извлечено на этот раз? Пастухов взял листок.

О порт Находка — он не за горами.

Лет двадцать, и не более, пройдет —

Кораблик мой бумажными бортами

Раздвинет холод этих серых вод.

Я наберу балласт черновиков —

Как тяжелы отброшенные строки! —

И налегке, как в лучший из миров,

Отправлюсь в установленные сроки.

Для плача есть причины и для смеха —

Бумажные властители морей!

Конечно, это сущая потеха.

Но я не знаю лучших кораблей…[3]

С трудом припоминалось: что стало поводом для написания этих стихов? Прошло-то с тех пор  б о л е е  двадцати лет…

Пастухов с любопытством рассматривал листок; его привлек почерк — его собственный неустоявшийся юношеский почерк. Написано чернилами — шариковые ручки были тогда в редкость. На этом же листке еще одни стихи:

«Осторожно, двери закрываются!» —

Каждый день я слышу голос строгий.

Он неодинаков, он меняется,

Этот глас невидимого бога.

Он бывает и мужским, и женским,

Но одно и то же повторяется

Грустно, озабоченно, небрежно:

«Осторожно, двери закрываются!»

Я умру, и ты умрешь наверное —

В мире все когда-нибудь кончается.

Но сквозь век проносится нетленное:

«Осторожно, двери закрываются!»

Люди суетятся и толкаются

И за безделушки, в общем, борются,

Потому что двери закрываются,

Кажется, вот-вот они закроются…[4]

Тут предыстория была яснее: он осваивал, постигал Москву. Этот листок Пастухов прислал Зое в ответ на обиды по поводу его молчания и обвинения, что он, как видно, совсем уже стал «московской штучкой». А до этого она как бы между прочим сообщила, что Любочка Якустиди вышла замуж. Переписка с самой Любочкой оборвалась еще раньше.

Господи! Если бы кто-нибудь знал, как он был тогда одинок! Надежды возлагались на родственников по маминой линии: они-де примут участие в мальчике. Такие обещания щедро давались, когда дядя — мамин двоюродный брат — был в гостях. Да, конечно, парню надо учиться в Москве! Где же еще, как не в Москве! На первых порах остановится у нас, поживет, осмотрится, а там — общежитие или снимете угол… У себя дома — на трезвую голову и в присутствии жены — дядя ни о чем таком не заикнулся.

Да ладно, что теперь вспоминать. В сущности, он был прав, этот дядя. Напрасно, конечно, болтал о московском гостеприимстве, разморенный южным