…Удивительно, как в нас уживаются сантименты при мысли о березках, лужайках и ручейках с безжалостным отношением к этим березкам. Поднимется ли у нормального человека рука на картину, пусть даже не бог весть какого мастера? Каждый понимает, что это варварство, вандализм. А сколько искалечено неповторимых, созданных самой природой пейзажей? То ли не замечают красоты, то ли не видят от нее пользы: а зачем нам она?

Тогда же, в феврале, когда возвращались, к нам подсели попутчики. Тут же стали жаловаться: подснежники в нынешнем году какие-то хилые. Нарвали, мол, а пока дошли до трассы, они увяли, пришлось выбросить.

«А рвать-то было зачем?»

Пожали в ответ плечами.

Под насмешливым взглядом Олега я удержался от проповеди о том, что в воскресные дни нас высыпает на природу столько, что сорви каждый по цветочку — ничего не останется.

«Но  з а ч е м  же они тогда растут?»

Я представляю себе ребенка, который, спрашивая это, сердито топает ножкой. Ребенку я сказал бы просто: «Чтобы ими могли любоваться все». Так ли это? Нет. Однако стоит ли говорить дитяти, что ответа на его вопрос не знает никто? Растут себе, и всё. И мы, разумнейшие, могущественнейшие, должны уважать суверенность былинок. Тем более что исторический опыт говорит: нам это выгодно; не для кого-нибудь, а для нас самих насущно необходимо, чтобы кудрявилась зеленью Земля.

…Да, конечно, не стоит излишне драматизировать… «Рубежная ступень»? А сколько их было уже, этих «рубежных ступеней»?..

Но не будем и упрощать. Жизнь-то все напряженней и стремительней. Одно дело, когда понесли лошади, и совсем другое, когда потерял управление реактивный самолет.

Сказал ли все это я или только подумал?

А возничий Ванечка сказал: «Поехали». Нетерпеливо и раздраженно сказал. Хотя какой он возничий? Сам себе хозяин-барин. И мы затряслись по щебенистой колее, которая могла бы помнить колесницы и арбы, легионы и орды, вьючных осликов, табуны и отары.

Эта дорога напоминала пергамент, с которого соскоблили древние письмена, чтобы поверх них нанести другой — свой — текст. Сейчас на ней были следы траков и резиновых шин. Но кое-где сохранилось и изначальное: узкая, глубокая колея, выбитая в известняке за века прежними деревянными колесами.

А рядом шли, прерываясь и радуя, молодые лесопосадки. Местами выделялись аккуратно огороженные жердочками муравейники. Кто-то, значит, позаботился огородить, и это тоже радовало. Из глубин памяти высвечивали слова: хвалимся и скорбями, ибо из скорби рождается опытность, а из опытности — надежда…

8

«— А тебе сколько лет?» — спросил Малыш, решив, что Карлсон ведет себя слишком уж ребячливо для взрослого дяди.

— Сколько мне лет? — переспросил Карлсон. — Я мужчина в самом расцвете сил, больше я тебе ничего не могу сказать.

Малыш в точности не понимал, что значит быть мужчиной в самом расцвете сил. Может быть, он тоже мужчина в самом расцвете сил, но только еще не знает об этом? Поэтому он осторожно спросил:

— А в каком возрасте бывает расцвет сил?

— В любом! — ответил Карлсон с довольной улыбкой. — В любом, во всяком случае, когда речь идет обо мне. Я красивый, умный и в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил!»

Эту довольно пространную цитату Пастухов терпеливо выслушал от Дамы Треф. Перед этим она сказала:

— А я как раз думала о вас. — И, не давая ему обрадоваться, добавила: — Вот послушайте. Читала и думала о вас.

Ну а после прочитанного радоваться не было причины.

— Так, — сказал Пастухов. — Спасибо.

— За что? — очень естественно удивилась Дама Треф, и Пастухов подумал: «Какое это все-таки ни с чем не сравнимое удовольствие — безнаказанно сказать ближнему гадость…»

— За откровенность. — Он улыбнулся, потому что ничего другого не оставалось. Улыбка, однако, получилась натянутой. Сам это почувствовал. — Жаль, что вы не Малыш.

— Возраст не тот, — спокойно подтвердила она, как бы обезоруживая его, лишая возможности подпустить шпильку.

— И возраст тоже, — согласился Пастухов.

— А что еще? — удивилась Дама Треф — на этот раз искренне удивилась.

— Характер. Малыш, если помните, добрый, даже простодушный.

— Ах вот мы по чему истосковались!..

И тогда Пастухов спросил:

— За что вы меня так?

…Эта новая встреча с Елизаветой Степановной оказалась для Пастухова совершенно неожиданной. Не то чтобы он и думать о ней перестал, напротив — хотел спросить у Зои ее московские координаты, был уверен, что она уехала. И вот — пожалуйста. Даже подумал о Зое: «Ну, Заяц, погоди!» Хотя, собственно, ей-то чего «годить»? Она тут при чем? А при том, что предвидела эту встречу, но ничего не сказала. И в глазах этой Дамы все выглядит теперь так, будто он, Пастухов, тут же примчался в город вслед за нею.

Но ведь если бы знал, то, пожалуй, и в самом деле примчался, чтобы еще раз увидеть…

В конце пути по яйле Пастухов с Ванечкой попали в туман. Вернее, это было облако, которое обессилевший к концу дня бриз успел подогнать к кромке гор, но уже не смог перетащить через горы. Так оно и застряло, зацепившись за скалы и верхушки деревьев, а кое-где выплеснувшись все-таки на плоскогорье. Застряло до поры, пока наберет силу другой работник — ночной бриз и неторопливо, как бычка на выпас, погонит его лунной дорожкой опять на средину моря.

Со стороны это выглядело красиво: подсвеченное закатным, уже налившимся кровью солнцем облако и торчащие над ним червонно-золотые зубцы Ай-Петри. Но мотоцикл, нырнув в облако, сразу стал похож на муху, безнадежно бьющуюся в паутине. Похолодало. Машина покрылась испариной, и кожа сделалась липкой. И главное — пропало четкое представление о пространстве, а время словно замедлилось. Туман был густым и ограничивал видимость несколькими шагами. Еще хуже стало, когда, выбравшись на шоссе, начали спуск по знаменитому ай-петринскому серпантину, петли которого местами висят поистине над пропастью — если свалиться, костей не соберешь. Ванечка включил фару и сам подался вперед, двигаясь самым малым.

Шоссе к тому же не было пустынным. Время от времени появлялись встречные, тоже с зажженными, слезящимися фарами машины. А то вдруг обогнал внезапно сзади вынырнувший из тумана, как привидение, велосипедист. Сумасшедший! Его-то куда несет?!

Сосны в тумане казались заснеженными.

Все переменилось мгновенно. Треск мотоцикла поднялся на ноту выше и зазвучал явно веселей, распахнулся простор — бескрайний, но однообразный, морской и несравненно более богатый красками (от ярко-зеленого перед глазами до голубого и серовато-голубого на дальних мысах) простор побережий.

Полоса тумана осталась позади. И подумалось: как же все-таки прекрасно это