Мы выросли с убеждением, что нам принадлежит весь мир. В какой-то степени так оно и есть — человечество все полнее входит во владение доставшимся ему наследством, и уже нет на Земле уголка, не тронутого нами. Но надо бы умерить гордыню, помнить, что и сам он, человек, — порождение, малая частица природы. Между тем мы никак не можем избавиться от давних, библейских представлений, по которым всякая трава, «какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя», изначально  д а н ы  н а м  и  п р и н а д л е ж а т  н а м. А это не так. «Зелень травная» не просто пища, корм, деревья не только украшение земли, источник получения древесины — они самоценны, сравнимы и с человеком, с тою разницей, что «мы смутно сознаем себя самих — лишь грезою природы», а травам и деревьям это не дано. Что говорить, различие существенное, однако мы «сделаны» из того же материала и «включены» в тот же кругооборот.

Любопытно вспомнить в связи с этим одно рассуждение Гёте:

«…любое создание существует само для себя и пробковое дерево растет не затем, чтобы у людей было чем закупоривать бутылки».

Разум сделал нас хозяевами на Земле. Но сколь ко многому обязывают сами эти понятия: «разум» и «хозяин»! Разумно ли и по-хозяйски ли было истребить целые биологические виды? А это сделано, и теперь остается только сожалеть по поводу исчезновения, например, Стеллеровых коров, огромных морских млекопитающих, которых погубила доверчивость по отношению к людям. Но Стеллеровы коровы жили далеко, а что у нас, на Черном море? За долгие годы я так и не увидел морскую черепаху, тюленя-монаха. Обитают ли они у нас, сохранились ли? А ведь были когда-то.

Может, они и не нужны? Но сейчас к этому делению живого на нужное и ненужное стали, наконец, подходить с осторожностью. Не в частностях — из этого вовсе не следует, что не нужно выпалывать сорняки в огороде. Но существуют ли заведомо вредные виды? Вправе ли мы вообще решать, чему быть, а чему не быть на Земле? И змей уже не истребляют, а даже призывают сохранять. Впрочем, в Крыму, пожалуй, поздновато говорить об этом. Не стало великолепных полозов, медянок и только похожих на змей (а потому — несчастнейших) желтопузиков. Почти каждая встреча человека с этой медлительной безногой ящерицей кончается для нее трагически. Сам видел молодых людей, которые, чувствуя себя отчаянными храбрецами, забрасывали камнями испуганно забившегося под куст безобидного желтопузика так, будто сражались со Змеем Горынычем.

…Зима с шестьдесят восьмого на шестьдесят девятый выдалась небывало лютой. На яйле рано лег и поздно сошел снег. Штормы в нескольких местах разворотили набережную и даже сам мол, картечью гальки перебили фонари на берегу, свернули портальный кран, сорвали с якорей и выбросили на камни баржу. Когда морозы сковали степь и открытые всем ветрам заливы, птицы ринулись спасаться на Южном берегу под прикрытием гор. Первыми прилетели дрофы. «Прилетели» не то слово — приволоклись совершенно обессиленные. Тогда я их впервые увидел вблизи — крупные птицы. Добрые люди собирали их, устраивали как могли; живя у одной тетеньки в Гурзуфе, пугливые, дикие птицы стали совсем ручными, очень скоро научились понимать, что значит «цып-цып-цып». Когда наконец потеплело, дроф собрали по дворам, вывезли в степь и выпустили. Это был праздник.

В восемьдесят втором суровая зима повторилась. Множество разных птиц прилетело опять. На этот раз привлекали внимание лебеди. Что это была за трагическая красота! Сотнями они искали спасения в Ялте, Севастополе, Феодосии и даже в Керчи.

Никогда, наверное, не забуду, как в конце февраля мы с Олегом оказались у Шайтан-Мердвена — Чертовой лестницы. Это одно из исторических мест, которое как бы пережило самое себя. Бывают же места и люди, пережившие — скажем так — с в о й  с р о к. Их, кстати говоря, не так уж и мало. Когда-то был важный перевал, горный проход, соединявший кратчайшим путем наш нынешний Южный берег с Херсонесом. Относительно, конечно, кратчайшим. Потому что дороги древних напоминают извилистые пути вод. Вода тоже ищет кратчайший путь, но далеко не всегда он прост и прям.

Построенное в прошлом, девятнадцатом, веке южнобережное шоссе все изменило, русло человеческой реки как бы спрямилось, и перевал потерял свое значение. Но Пушкин, покидая Южный берег, переваливал еще через Шайтан-Мердвен.

Старое шоссе подходит здесь, как нигде, близко к отвесной кромке голых скал, отсрочивающих яйлу со стороны моря, — до яйлы тут рукой подать. Далеко внизу напряженно пульсировала новая широкая и ровная дорога, а рядом с нами, буквально над нами, высилась стена гор.

Перед этим мы с Олегом побывали наверху, где среди скал тысячу или более того лет назад стояла небольшая крепость, охранявшая горный проход. Сейчас от нее ничего почти не осталось. Я еще, помнится, подумал: с каким напряженным интересом рассматривали, должно быть, греки, а после них римляне этот во многом загадочный для них берег, проплывая из Херсонеса в Феодосию или Пантикапей. Берег уж-ж-жасных листригонов, которые приносили потерпевших кораблекрушение чужеземцев-мореплавателей в жертву своей богине Деве, берег, куда была перенесена Артемидой Ифигения, где она спасла своего брата Ореста и его верного друга Пилада…

Удивительный, думалось, народ эти греки. Их мифология куда более конкретна, чем у большинства других народов. И дающий вдохновение поэтам и музыкантам Кастальский ключ — не только вечный символ, но и вполне определенный родник, бьющий из горы Парнас; и сам Парнас — не просто некое отвлеченное понятие, но гора высотою 2457 метров, которую (как и Олимп — он повыше) можно и сегодня видеть на карте Греции. Вот и этот описанный в лоциях-периплах хорошо знакомый берег был в то же время таинственным и сказочным.

Над нами высилась стена гор. На побережье день выдался ясный, солнечный, но чувствовалась в природе зыбкость, неустойчивость. Высоко над землей норд-ост стремительно гнал за море редкие облачка, и это было предвестием непогоды. Я смотрел на облака, когда из-за гор, словно гигантской катапультой, выбросило стаю лебедей.

Они были выброшены беспорядочно, как горсть пуха, и теперь, казалось, этот пух начнет медленно оседать, падать. Но птицы, вырвавшись со стремнины, тут же начали строиться в клин. Дальше, правда, случилось непонятное: в стае произошел раскол, клин разделился. Не сразу. Был некий миг колебания и как бы раздора, а потом часть лебедей тяжело полетела на запад, в сторону мыса Айя, Балаклавы и Севастополя, а другие, снизившись над морем, так же тяжело двинулись вдоль побережья на восток, к Ялте.

Что их ждало? Но лебедей пока еще хоть что-то ждало.