окна обнаруживались в самых неожиданных местах. Мебель была то слишком огромной, то крошечной, почти игрушечной, а то – словно вырезанной из бумаги или нарисованной на стене. И все же было во всем этом что-то неуловимо – и неприятно – знакомое. Не сразу, но Элинор удалось сообразить, в чем же дело. Этот дом словно выудили из ее памяти, иногда она узнавала вдруг отдельные предметы, безделушки. Как и память о детстве, все здесь было покрыто густым слоем пыли.

Чем дальше шла она, тем больше вокруг становилось вещей. Постепенно дом точно обретал плоть, выглядел все знакомей, все… уверенней. Вещиц, памятных по детским годам, становилось все больше, и иногда на глаза попадались предметы по-настоящему трогательные: засохший букетик лаванды; альбом с рисунками и вклеенными в него резными бумажными изображениями леди, джентльменов, цветов и цыплят; несколько миниатюрных портретов, которые Элинор пыталась рисовать когда-то. Все эти вещи были ей знакомы, были когда-то дороги, и Элинор почти ощущала их вес в своих руках, шероховатость картона и бумаги, аромат сухих цветов. По стенам стали попадаться портреты и фотоснимки. Элинор задержалась, смахнула пыль с одного из них, но сразу же пожалела о сделанном. То, что изображалось там, не предназначалось для человеческих глаз. Оно было… чудовищным. Элинор хотела бы подобрать лучшее, более точное слово, но да – чудовищным. Элинор отпрянула, и где-то в глубине дома ей почудился звонкий радостный смех. Обитатель этого лабиринта – кто-то значительно более молодой и оттого опасный, чем сухая старуха-мумия, лежащая на постели, – откровенно наслаждался страхом своей пленницы.

Элинор устала ходить по комнатам, одинаково ненастоящим, устала глядеть на однообразные холмы за окном. Ноги болели, голова кружилась, но Элинор не могла заставить себя сесть на стул или на кушетку. Ей противно было прикасаться к чему-либо. Отвращение вызывали пыль и плесень, покрывающие все вокруг, а еще больше то, что предметы в доме были лишь подобиями чего-то настоящего. Смех – колокольчик – все звучал и звучал в ушах, но его обладатель, к счастью, не показывался. Изредка мелькало что-то за поворотом коридора, за изгибом винтовой лестницы: краешек белого платья, шелковая лента. Элинор слишком устала, чтобы нагонять призрака, убегать от него или чтобы бояться.

«Это галлюцинация», – решила она, склонная объяснять все рационально. Не бывает призраков и чудовищ, и таких домов тоже не бывает. Это все шутки ее разума. Ее, должно быть, схватили на улице негодяи (что за чудесное слово! Во всех романах есть негодяи, они проникли уже на сцену, они повсюду), увезли в притон и одурманили опиумом. А сами видения, их причудливость, гротескность, сверхъестественность… всему виной произошедшее за последние несколько дней. Ничего более, просто галлюцинация.

Элинор… Э-ли-нор…

Голос прозвучал где-то рядом, удивительно и неуловимо знакомый. Элинор слышала его, и не раз, но никак не могла вызвать в памяти облик человека. Или – чудовища? Голос был зыбкий, призрачный, жутковатый, он будил что-то в душе, какой-то страх пополам с предвкушением. Элинор попыталась думать о другом. О рациональном объяснении всего происходящего. О том, что не нужно было бежать из дома на ночь глядя. Что это на нее нашло? Подумаешь, услышала о себе мерзости! Ну попытались бы ее соблазнить братья Гамильтоны, хоть старший, хоть младший, хоть оба сразу. Чем бы ей это могло навредить? Элинор ведь знала бы, что все это не по-настоящему, что у них нет чувств, только планы и какие-то дурацкие злые игры. Разве стала бы она обращать на соблазнение внимание? Она, в конце концов, взрослая женщина!

А еще ей подумалось, что это место отлично подошло бы Дамиану Гамильтону с его зловещей манерой таиться в тенях.

Э-ли-нор! – снова позвал тот же голос, сказочно-призрачный. И еще – немного по-другому, совсем знакомо: Элинор!

Элинор наконец обернулась, не дожидаясь нового окрика, и посмотрела на зыбкую фигуру в углу. Эмилия Кармайкл, тетушка Эмилия явилась к ней в своем обычном темном платье, отделанном желтоватым кружевом, с длинной нитью молочно-белого жемчуга на груди, с волосами, забранными в высокую прическу, так чтобы открытой оставалась длинная, аристократичная шея. Ну, то есть именно такой, какой она Элинор запомнилась, какой запечатлена была на всех фотоснимках.

– Тебе нужно уходить отсюда, Элинор, – сказала тетушка. – Тебе здесь не место.

«Все верно», – согласилась Элинор. Ей отчаянно хотелось проснуться, и желательно в своей постели, чтобы узнать, что все это только дурной сон.

Призрачная, прозрачная рука коснулась ее лица. От призрака, тем более во сне, ожидаешь могильного холода, но прикосновение было – точно касание пролетевшей мимо паутинки, легкое и почти неощутимое.

– Ты здесь, потому что они решили сохранить твою жизнь, – сказала тетя Эмилия, голос ее на мгновение дрогнул. – Но это не по доброте, потому что мужчины не понимают доброты. Ты нужна этим Гамильтонам. Ты инструмент. О, это порочное увлечение твоего отца! И твоя мать! Хотела бы я никогда с ней не встречаться, с твоей матерью!

– О чем вы, тетя? – спросила Элинор, хотя не стоило разговаривать со своим видением, пусть даже и во сне.

Тетушка вдруг обняла ее, прижала к себе, и Элинор услышала сквозь биение ее сердца шаги. Тяжелые и легкие, четкие и вкрадчивые одновременно, если такое вообще возможно.

– Я Тень, мой ангел, тени все знают, но не обо всем могут сказать. Все, что я могла передать тебе: ты в опасности, ты – жертва. Беги! Оставь тот дом и беги! БЕГИ!!!

В отчаянном крике тетушка Эмилия оттолкнула Элинор. Краем глаза она заметила нечто светящееся, искрящееся, точно иней на солнце. Оно на мгновение сложилось в причудливую человекоподобную фигуру и снова рассеялось. Тетушка – бессильная тень, призрак – бросилась в самое сердце этого сияния. Оно вдруг померкло, отступило, издало пронзительный вопль, точно у тетушки было при себе какое-то оружие. Как в сказке, когда материнская любовь защищает ребенка от зла. Тени сгустились по углам. Тетушка развернулась, протянула к Элинор обе руки, тонкие, бледные, и прошептала почти беззвучно: «Беги!»

Элинор развернулась и замерла, пытаясь унять бешено колотящееся сердце. Клубящаяся, мерцающая темнота, недооформившаяся в то же гротескное человекоподобие, что Элинор видела уже сегодня, застыла на пороге. Во все стороны тянулись щупальца, как тогда, в гостиной мистера Гамильтона, где это существо стояло на месте мадам Кесуотер (или было мадам Кесуотер, или было внутри мадам Кесуотер). Оно – вот нелепая, дикая мысль! – принюхивалось. Всплыла картинка перед глазами: капли крови, упавшие на ковер, жадное сопение чудовища. Зловещее обещание: «Мы еще увидимся». Щупальце мрака обвилось вокруг тетушки Эмилии, обхватило