как флот Цезаря покинул Амблетёз и вторгся в Англию и что англичане захватили Амблетёз именно сегодня. К концу дня Фран удается уговорить меня переночевать в кемпинге. Придется в очередной раз познать радости сна на открытом воздухе, включая общий душ, туалет и поиск места, где можно прилично позавтракать. Это для меня совершенно другой мир – я-то всегда предпочитаю мягкий матрас и настоящую ванну. Но управляющий уверяет, что мы не встретимся ни с лаской, ни с кабаном, а это уже кое-что.

А вечером нас ждет сюрприз! В кемпинге, оказывается, даже есть развлечения. Вечеринка с грилем и караоке – все то, чего мне хотелось бы избежать, но я не стану уклоняться. Я даже готовлюсь. И жду.

– Значит, идем? – спрашивает Фран, и я впервые вижу, что ей не терпится. – Ура!

У меня вновь возникает надежда на избавление, когда я слышу от управляющего, что места нужно было резервировать заранее, но он тут же добавляет, что для двоих он что-нибудь найдет. Досадно.

Итак, нас рассаживают за столами на козлах вместе с десятком других людей, которых мы, естественно, никогда прежде не видели.

– Это же кемпинг! – с воодушевлением восклицает Фран, которая сегодня вечером в особенно хорошей форме: она говорит, не умолкая, и с головокружительной скоростью поглощает вино – после пятого бокала я сбиваюсь со счета. Она смеется, громко разговаривает, размахивает руками и ест с огромным аппетитом. Людей вокруг ее шутки забавляют, и никто, кроме меня, вроде бы не замечает, что она выпила лишнего и ее состояние нельзя назвать обычным.

– И так как сегодня вечером у нас нет перерывов между блюдами, когда вы могли бы пропустить стаканчик, мы устроим небольшое караоке! – объявляет в микрофон управляющий.

– Пойте… или заткните уши. Поехали. Кто начнет?

Три женщины взвиваются с мест, как пружины, и бросаются к микрофону, чтобы учинить расправу над песней «Я выживу». Мне больно за Глорию Гейнор.

Фран поворачивается ко мне: она раскраснелась, у нее блестят глаза.

– Как ты? – спрашиваю я ее.

– Отлично! Мы ведь тоже споем, да?

Наверное, она действительно не совсем в себе, раз задает мне этот вопрос так небрежно. Петь на публике – настоящий вызов для меня, она могла бы и подумать об этом. Раз уж она это узнала на собственном горьком опыте.

– Мне это не интересно.

Фран разражается смехом:

– Какая же ты зануда! Это даже не обсуждается, спорим, что ты пойдешь.

Пьяная в стельку, похоже, она и вправду решила заставить меня выполнить все пункты моего списка. Слава богу, что с нами нет Элиотта, иначе бы она заставила меня надеть поверх красного пояса для чулок ночнушку на бретельках, совокупиться с Элиоттом средь бела дня, а потом принять вместе с ним душ; она бы засняла все это на телефон, а потом я бы выяснила, что беременна, объявила бы эту новость матери и под влиянием гормональной бури высказала бы ей все то, что не решалась никогда.

Семерых зайцев одним выстрелом. Я бы вычеркнула из списка почти все пункты. Слава богу, Элиотт наверняка смотрит сейчас «Тур де Франс» в записи. Аминь.

Я глубоко вздыхаю. Мне не хватает смелости, но я из тех женщин, что держат слово, так что…

– Ладно, давай.

– Я пойду туда же, куда и ты, Селин Дион и Жан-Жак Гольдман.

Меня бросает в жар, руки трясутся, подгибаются ноги, а где-то глубоко в горле словно застрял кактус. Более того, я еще и запеваю…

Слова я помню наизусть, так что мне не нужно отводить взгляд от блестящих и немного пьяных глаз Фран.

– Там, где я живу, качаются леса, а крыши домов царапают небо…

Что это у меня с голосом? Даже обитатели кемпинга поют громче меня. А ну-ка, прибавь, Марни!

– Воды горных рек бурные, а снега вечные…

На помощь… Я не смею обернуться и посмотреть на зрителей – они, наверное, считают меня совсем никчемной…

– Там, где я живу, волки стоят у дверей, и все дети понимают их язык. Мы слышим Нью-Йорк и крики лодочников на Сене.

Наступает очередь Фран, которая должна меня выручить, а я уже вся в мыле, умираю от стыда и спрашиваю себя, как же меня угораздило тогда начать работать в баре с пианистом… Я слушаю, как она поет, мне нравится ее глубокий голос с негритянскими интонациями. На самом деле она вполне могла бы справиться одна.

Снова моя очередь. Я закрываю глаза и пытаюсь забыть, что позади меня еще пятьдесят человек. Они тоже поют и особо нас не слушают, отмечаю я про себя.

Делаю глубокий вдох. И продолжаю:

– Я пойду туда же, куда и ты, моей страной будешь ты. Я пойду за тобой, неважно куда.

Забыть. Забыть, что на меня смотрят. Петь. Забыть.

И я забываю. Забываю, что на меня смотрят. Я пою.

А когда вновь открываю глаза, все еще погруженная в себя, то не сразу замечаю за спиной тишину: вместе со мной больше никто не поет. Люди слушают. И как только я замолкаю, они разражаются аплодисментами, скандируют «Бис! бис!», и я пою снова.

– Сегодня вечером у нас выступают настоящие певицы! – восхищенно объявляет управляющий. – Браво, девушки, вас трудно будет превзойти! Кто рискнет?

У меня все еще дрожат колени, и, хотя мне понравилось петь, я не уверена, что хочу повторить такое снова. Это как в спорте: прежде чем пробежать стометровку, нужно много тренироваться.

Фран смотрит на меня таким взглядом, который я наверняка никогда не забуду, потом бросается ко мне и крепко обнимает.

– Браво, ты это сделала! Ты чудесная, красивая, ты хорошо поешь, у тебя есть все, а ты этого даже не понимаешь.

Она обнимает меня за плечи и вдруг начинает рыдать, уткнувшись лицом мне в шею.

– Фран, слушай…

Она резко поднимает голову, отпускает меня и бежит к нашей палатке.

Вот черт!

Арман не был свободен, и это был его единственный недостаток. Он уже несколько лет жил с женщиной, но объяснял, что их отношения продолжаются лишь по инерции, страсть давно угасла.

Пакита чувствовала себя очень виноватой: она стала одной из тех женщин, которых сама ненавидела. Ей всегда претила мысль завязать отношения с занятым мужчиной. Но… поскольку он был единственным, она безумно влюбилась, и, судя по всему, любовь оказалась взаимной. Милый, воспитанный и спокойный Арман совсем не был ловеласом. Прежде он еще не изменял своей подруге и не понимал, что его толкнуло в объятия Пакиты. До встречи с ней он считал, что такая