— Пожалуйста, Зайчневский, не браните меня. Я и сам давно понял, что мои конспираторские способности ниже всякой критики; и я сознаюсь в этом. Повинную голову меч не сечет. А вы сами — как сказали: «знать не знаю, ведать не ведаю», так уже с этой позиции и не двинулись?

— Мое положение было другое. Один одно показал во вред мне, другой — другое, третий — третье; тут уже, как бы я ни запирался, пользы все равно не вышло бы. Ну, довольно о прошедшем. Времени у нас немного; поговорим о будущем. Шесть лет тюрьмы — ой, долго! Ну, может быть, сократят… Года через полтора перечислят вас из разряда испытуемых в разряд исправляющихся; тогда позволят вам жить уже не в тюрьме, а на квартире. В то время, если задумаете бежать, обзаведитесь ружьишком, и пусть обыватели привыкнут считать вас за охотника; будете исчезать, сначала на недолго, на день, на два; после на недельку; после на две недели; в две недели можно далеко махнуть. Придется вам беседовать с обывателями и с чиновниками — отнюдь не заявляйте себя республиканцем, этого они не любят; заявляйте себя конституционным монархистом, а еще лучше — не затрагивайте вопроса о формах правления и заявляйте себя умеренным либералом. Это они очень одобряют; будут вас поить водками и наливками, и при этом у них хорошие закуски. Придется вам беседовать также с их женами, сестрами, дочерьми; между этими найдутся такие, которые не боятся республиканства; и вот эти во всяком серьезном деле будут надежнее и лучше мужчин.

— Но, вообще говоря, женщины любят поболтать; а это в серьезных делах неудобно.

— Ну, здесь мужья и братья лупят их нагайками; и от такой жестокой выучки поубавилось у них общительности и болтливости. [В иркутской тюрьме увидите Кшижановского; попросите его дать вам адрес на случай, если вздумаете написать мне что-нибудь, минуя официальную дорогу]. Вот и все мои советы. Вы присмотрелись к полякам достаточно; и я в Усольской тюрьме видел их много. Хороший народ; особенно за то их люблю, что нет у них расположения к гамлетовщине; знает свой катехизис — и никаких колебаний. Замечаю, что некоторые из них страшно озлоблены; добром не кончится; что-нибудь тут у них выйдет, какая-нибудь вспышка; может быть, глупая вспышка, нелепая, взрыв отчаяния — а только выйдет.

На прощание мы расцеловались, и никогда больше я его не видел. Мне говорили, что в этом же месяце (август 1864 г[ода]) или в следующем ему назначили местом жительства большое село Оек[168], в тридцати верстах от Иркутска, по дороге в Якутск. Его предсказание о польской вспышке исполнилось довольно скоро: в 1866 году среди поляков, работавших на круго-байкальской дороге, произошли волнения, которые были усмирены довольно легко. В Иркутске был военный суд, приговоривший нескольких зачинщиков к смертной казни; но, вообще, я об этих волнениях не знал и не знаю почти ничего. В том же 1866 году Зайчневский был перемещен из Оека на самый север Иркутской губернии в село Витим[169] «за поддержание противуправительственных сношений с поляками и с русскими»: в таких словах передавали мне о причинах его переселения; и эти слова заставляют меня думать: переселение не стояло ли в некоторой связи с упомянутыми волнениями на круго-байкальской дороге?

В котором году ему было разрешено возвратиться в Россию, и в каких местах России он жил, не знаю; но только в декабре 1876 года он оказался в Петербурге участником демонстрации на Казанской площади; был после этого высылай несколько раз то в один город, то в другой. Умер в Смоленске, если не ошибаюсь, в 1896 году, все в том же звании административно-ссыльного. На его могильной плите были бы уместны и справедливы слова апостола Павла: «Не имамы зде пребывающего града, но грядущего взыскуем». При разговоре со мною, изложенном выше, Зайчневский в немногих словах коснулся Николая Гавриловича Чернышевского; но все, относящиеся к этой теме, я включу в особую главу моего рассказа.

7

В Иркутск мы приехали около 20 августа 1864 года. Нас заперли в тюрьму, разместили в нескольких больших камерах, отдельно от уголовных арестантов; но мы могли ходить свободно как по двору тюрьмы, так и по другим ее отделениям. Несколько человек могли каждый день отправляться в город, в сопровождении конвойного солдата.

В Иркутской тюрьме среди поляков оказалось, кроме меня, еще трое русских: Степанов[170], Жуков[171] и Орлов[172]. О Степанове и Жукове я намереваюсь говорить в будущих главах моего рассказа; об Орлове скажу теперь же. Его имя и отчество — Иван Яковлевич (если память меня не обманывает). Он из духовного звания; учился в иркутской семинарии, потом в Казанском университете; арестован за распространение листков возмутительного содержания между крестьянами — для этой цели странствовал по деревням Казанской губернии. Кроме листков, изложенных, так сказать, публицистическим способом, он раздавал крестьянам также листки, на которых были отпечатаны песни бунтовнического характера. Одна из этих песен была подражанием величанию: «Слава на небе солнцу высокому, на земле государю великому»[173]. Подражание начиналось словами: «Уж как шел кузнец да из кузницы; Слава!» Дальше говорится, что кузнец нес несколько ножей: «Уж как первый нож — про царя, про вельмож»; для кого другие ножи, теперь не могу припомнить. Другая песня начиналась словами: «Долго нас помещики душили, становые били»; в дальнейшем изложении находились, между прочим, слова: «Всякий бутырь бил тебя с нахальством; знать, и этих, Господи Ты Боже, маслом мазал тоже».

На вид Орлову было года двадцать три или двадцать четыре [рост повыше среднего, сложен хорошо, благообразный блондин, глаза светло-голубые]. Он имел заметное расположение к водке. Иногда начинал распространяться о разных сортах наливок и настоек, о способах их приготовления и т[ак] д[алее]; я в непродолжительном времени останавливал его: «Иван Яковлевич, не тратьте напрасно слов; говорить мне о наливках и настойках — то же самое, что метать бисер пред свиньями». Однако был у него излюбленный тезис, который он повторял несколько раз и с таким одушевлением, что и у меня сущность этого тезиса осталась в памяти: «Никакая настойка не может сравниться с настойкою из княженики; возьмите даже самую плохую, вонючую сивуху; с княженикой она даст такую настойку, с таким ароматом… тьфу??? У меня даже слюна течет…».

Много лет спустя мне говорили, что Орлов находится в Стретенске[174], и что его здоровье очень плохое; обвиняли в этом, главным образом, водку.

8

Из Иркутска