уже два сильных мужских голоса ревели в вечерних сумерках, чеканя глубоко засевшие в душу каждого советского человека слова:

— Пусть ярость благородная вскипает как волна!

идёт война народная, священная война!

Агния впервые слышала эту песню, но мгновенно прошвырнулась у Андрея в голове, и через несколько секунд уже знала весь текст. И с воодушевлением подхватила уже со второго куплета:

— Дадим отпор душителям всех пламенных идей, Насильникам, грабителям, мучителям людей!

Антонина сидела молча — она тоже не знала текста, но если бы и знала, то петь бы всё равно не смогла — в горле плотно встал комок, слёзы душили её, и единственное, что она могла — это просто сидеть, стиснув зубы и сжав кулаки, и слушать, слушать, слушать этот рвущий душу гимн. И сейчас не было для неё более близких людей, чем эти трое, что спасли её, вырвав из лап фашистов.

Агния, Андрей и Паша выводили в три голоса:

— Гнилой фашистской нечисти загоним пулю в лоб

Отребью человечества сколотим крепкий гроб!

Тут Антонину прорвало — она вскочила, и держась за казённик орудия, подавив рыдания и срывая голос, подхватила вместе со всеми припев:

— Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!

с фашистской силой тёмною, с проклятою ордой!

Слёзы катились градом с её глаз, она уже была готова сражаться со всеми фашистами вместе взятыми, ей казалось в этот момент, что стоит сильно-пресильно захотеть, и они вчетвером на этом танке могут своротить горы, поубивать всех этих ненавистных, проклятых фашистов. Эти трое представлялись ей, как три былинных богатыря, вышедших на битву со вселенским злом.

Припев спели в конце дважды, но песня всё равно закончилась. Агния повернулась к Антонине:

— Ну вот, оживела, наконец-то!

Антонина, так же стоя и держась за казённик орудия, молча, расширенными глазами, как будто только сейчас их и смогла разглядеть, обводила взглядом Агнию, Андрея и Пашу. Долго молчала, и наконец, выдавила:

— Дедушку убили. Застрелили. Сегодня утром…

— Были мы сегодня утром на вашем хуторе, видели… — Андрей наклонился в люк, и посмотрел на Антонину, подумал, и веско добавил: — и посчитались мы за твоего деда. Ты-то может, и не видела, да только живых фашистов там, на площади, почитай, и не осталось — Агния их всех, кто там был, из пулемёта выкосила. Да Пашка гусеницами передавил. И за деда твоего посчитались, и за этих… которых фашисты в селе сожгли…

— Кого сожгли? — Антонина подняла на него свои красные, воспалённые глаза.

Андрей понял, что зря он ей об этом сказал — не стоило мучить девчонку ещё и этими страшными подробностями. За него ответил Паша:

— Мимо села проезжали, там фашисты в сарае людей заперли и сожгли. Нелюди. Вот за это я их гусеницами и давил.

И сквозь зубы, сжав кулаками рычаги, добавил глухо, с надрывом:

— И давить этих сволочей буду! Пока руки не отсохнут!

Все надолго замолчали. Песни петь уже как-то расхотелось, каждый думал о своём…

Уже почти стемнело, когда показались дома очередной деревни. Остановились, осторожно приоткрыли люки, огляделись. Затем Паша заглушил двигатель, и в наступившей тишине они долго прислушивались, и до рези в глазах вглядывались в темневшие на фоне пока ещё светлого неба силуэты крайних хат. Ни огонёчка, ни одного движения, ни единого звука.

— Странно, ведь отсюда же мы совсем недавно слышали пальбу. И нехилая такая была стрельба-то! — недоумевал Андрей. Он сунулся обратно в боевое отделение, — Паш, мы же слышали — шёл бой!

— Шёл… — тихо, как эхо, задумчиво ответил механик-водитель, — я так думаю, что уж коль стрельба закончилась, то кто-то кому-то хорошо насовал. Или наши немцам, или…. — он замолчал.

— Получается, в деревне или наши, или немцы, — Андрей почесал нос, — а может, и нет никого, а тот бой, что мы слышали, был не здесь, а где-то в стороне! Может так случиться, что деревня вообще пустая!

— Да не пустая она, — подала голос молчавшая до этого момента Агния, — там полно народа. Несколько сотен. И почти все вооружены. Много убитых, ещё больше раненых.

— Как так? — встрепенулся Паша, — откуда знаешь?

— Я их чувствую.

— Хм… чувствует она… — Паша недоверчиво покрутил головой, — что, и убитых чувствуешь?

— Да. Их души вьются над тем местом, где они приняли смерть.

— А как поняла, что раненых много?

— Я чувствую их боль.

— Так фрицы там или наши?! — взвился танкист.

— Да не знаю я! — вспыхнула Агния, — чего пристал? Я чувствую на расстоянии эмоции, боль людей, понимаешь? А немцы там или наши — мне неведомо!!

— Едрит твою налево! Ты же мысли можешь читать! Так прочитай, по-русски они там кумекают, или по-немецки!

— Я мысли читать могу, только если человек рядом, и если я к нему в башку залезу. Понял?

— Тьфу ты! — Паша сплюнул, — ну и что будем делать? Прорываться?

Вопрос был обращён к Андрею. Тот напряжённо посопел, и наконец, приняв решение, захлопнул люк:

— Заводи! Поехали.

Паша молча подчинился. Танк, набирая скорость, двинулся к тёмным силуэтам хат…

***

— Товарищ командир! Танки! Опять полезли!

Сержант Фролов тоже услышал рык двигателя и характерное лязганье гусениц. Пару секунд прислушивался, потом, убедившись, что это действительно танк, который быстро приближался к ним со стороны леса, подал команду:

— Бронебойщики! Первый, второй и третий расчёты, приготовиться! Огонь по моей команде! — обернулся: — Симоненко! Пулей к комбату! Доложи, что фрицы опять пошли в атаку.

***

Как только поравнялись с первыми хатами, темнота вокруг взорвалась огнём: лупили со всех сторон. Но за секунду до этого механика-водителя, даже через приборы наблюдения, ослепила яркая вспышка выстрела — было ощущение, что выстрел был сделан в лоб и прямо в упор. Танк тут же рвануло в сторону — Паша мгновенно сообразил, что перебита гусеница. Андрей повалился со своего сиденья, Агния упала на него. Тут же застучало по броне — сидящим внутри казалось, что снаружи замолотили сразу несколько молотков.

В следующее мгновение ярчайшая вспышка ослепила всех, кто был в боевом отделении: 64-граммовая бронебойно-зажигательная пуля с сердечником из карбида вольфрама, выпущенная в упор из ПТРСа8, разогнанная до скорости 1 километр в секунду, на пределе своих возможностей, потратив на это львиную долю заключённой в ней злости, всё же пробила 45 мм бортовой брони (да и не пробила бы, не попадись ей на пути глубокая отметина от немецкого 37-мм снаряда, ударившего, но так и не пробившего уральскую броню именно в этом месте). Но оставшейся после этого энергии ей хватило на то, чтобы пробить насквозь и маленькое тело, попавшееся ей на пути.