— Какой знакомый? — не понял абонент. — Куда он приходил?

— Наш знакомый, — с нажимом повторил Артемьев, — которыйсобирается найти другого нашего знакомого.

— Я понял. Но почему он пришел к тебе?

— Видимо, обнаружил моих людей, которые проявляли к немуинтерес. Он пришел, чтобы узнать, кто попросил меня о такой услуге.

— Надеюсь, его нет рядом с тобой?

— Он уже сбежал. Мои люди его немного побеспокоили. Он мнеугрожал…

— И ты, конечно, ему ничего не сказал?

— А ты сомневаешься? — разозлился Артемьев. — Ты же менязнаешь столько лет.

— Ладно, не нужно по телефону. Приезжай ко мне. Я тебя жду.

Артемьев убрал аппарат. В салон автомобиля сели двое из егосотрудников. Заместитель наклонился к нему:

— Приехали из уголовного розыска. Филипп Григорьевич, выбудете с ними разговаривать?

— Сам будешь объясняться. И уволь, к чертовой бабушке, моеготелохранителя! — рявкнул Артемьев. — Отбери у этого идиота оружие. Мне такиебараны не нужны!

В этот момент Лукин позвонил Дронго.

— Все в порядке, — сообщил он, — я записал их разговор. Онсейчас поехал на встречу.

Утром я проснулся с непонятным ощущением сухости во рту. Моянебольшая комнатка в «Гранд-отеле» действует на меня угнетающе. В этом крыле,пристроенном к основному зданию, не было ни внешнего великолепия самого отеля,ни его комфорта. Скорее третьеразрядная европейская гостиница с набором услуг.

Но когда я спустился к завтраку, то понял, почему отельсчитается одним из самых роскошных в Амстердаме. Высокая, в два этажа, галерея,в которой был сервирован завтрак, была не просто красива. Она была великолепна.Рождалось ощущение, что ты попал в музей цветов, где для тебя сервированстолик.

Сидя за столиком, я заметил Широкомордого, которыйпристроился неподалеку. Рядом с ним сидел тип, которого я не видел в самолете.Но если бы видел, то наверняка решил бы, что это потенциальный убийца.Внешность вполне заурядная, серенький и незаметный. Но глаза — мертвые глазачеловека, способного на все. Он даже ел как-то безучастно, словно ему было всеравно, что именно он жует. Челюсти двигались как бы сами по себе, не согласуясьс выражением лица! Старик Ломброзо был прав: иногда человека можноидентифицировать и по внешнему виду. Такой может убить человека и даже необратить на это внимания — так, прихлопнул назойливую муху между делом. Этидвое и будут моими спутниками во время всего путешествия. И я должен делатьвид, что не замечаю их. Вот такая у нас идиотская игра. Хотя само присутствиедвух мерзавцев действует на меня угнетающе.

Эти типы уже успели переехать в мой отель, а сегодня днемначнут слежку. В моей записной книжке пять фамилий. Пять человек, у которых могспрятаться Труфилов, тот, кого ищу. Это самая большая ценность, которой явладею. Первый из нужных мне людей живет в Хайзене. Это совсем недалеко отАмстердама. Второй — в Антверпене. Третий и четвертый должны находиться вПариже, вернее, их обоих видели недавно в Париже. Дальше — по обстоятельствам.

И наконец, пятого надо искать в Лондоне. Мне так и сказали,что их будет пятеро. Пять человек, с которыми может войти в контакт Труфилов.Пятеро, кто мог помочь ему с документами и убежищем. Четверо мужчин и однаженщина.

Кочиевский считал, что убийцы, которые идут за мной последам, не знают их адресов. На этом строился наш план. Я пока тоже не знаюадресов людей, чьи фамилии мне прекрасно известны, чьи личные дела ядосконально изучал — вплоть до мельчайших черт и обстоятельств жизни. УмныйКочиевский не дал мне заранее адресов. Их я буду получать в каждом городе. Такменее опасно и для дела, и для меня, хотя я и смертник.

Сегодня тринадцатое апреля. Сегодня я начинаю поиски. ВЕвропе 13 — счастливое число, в России — наоборот. Для меня это не имеет такогоуж принципиального значения. А для Труфилова? Или для полковника Кочиевского,который так хочет его ликвидации? Или для Чиряева, который, конечно, не собираетсявозвращаться в Москву под конвоем? Для кого как.

Итак, что же произошло со мной? Почему я добровольносогласился выступать в качестве «идеальной мишени»?

Все кончилось в августе девяносто первого. После того, какзастрелился Пуго, один из самых честных и самых порядочных людей, которых язнал в своей жизни. Для меня он был воплощением чести тех самых «латышскихстрелков», о которых так много рассказывал мне мой отец.

Я часто встречался с Пуго, когда он работал в Риге. Мывспомнили его принципиальные, смелые выступления. Он никогда не был ни наивнымдурачком, ни прямолинейным кретином, способным лишь произносить пламенные речии искренне верить в то, что говорят с высоких трибун. Это был умный,начитанный, грамотный и смелый человек. Он искренне полагал, что счастливаяисторическая судьба нашего народа связана с Москвой. Может быть, он ошибался,но в любом случае он говорил то, что думал. И всегда поступал в полном согласиисо своей совестью.

Он искренне считал, что прав, поддерживая путчистов, спасающихстоль наивным образом Советский Союз. Но после провала путча, перестав веритьпрезиденту, Пуго вернулся домой, отпустил свою охрану, не забыв поблагодаритьих за службу, а потом, приняв последнее решение, сначала выстрелил в жену,потом в себя.

Уже позже мне рассказал один из бывших наших сотрудников опоследних минутах жизни семьи Пуго. Он погиб сразу. Его жена какое-то время ещежила. Она сидела на полу и просила дать ей платок, чтобы вытереть кровь. А поквартире уже сновали прибывшие туда «сотрудники». Потом Пуго кремировали ипохоронили. А в Верховном Совете известие об их смерти встретилиаплодисментами. Интересно, как сложилась потом судьба аплодировавших депутатов?

Через несколько дней независимость Латвии признала Москва. Аеще через два месяца я уволился из КГБ. Следующие два года были самыми труднымив моей жизни. Мать болела, нужны были лекарства, наши отношения с Вилмойиспортились окончательно. А новые испытания и вовсе разорвали наш непрочныйсоюз.

У нее появился друг. Модный рижский художник. К тому временимы уже только формально считались мужем и женой. Просто у меня не было ни сил,ни возможностей разменять нашу квартиру. Она, не стесняясь, уже несколько разночевала у него, и мне приходилось думать не только о матери, но и о нашей дочери.К тому времени Илзе пошла в школу и многое начала понимать. Я опасался, что вшколе может появиться та самая старушка в белом пальто или ее дочь, котораяплюнет в лицо моей дочери за то, что ее отец служил «оккупационному режиму». ВЛатвии нас уже открыто называли «оккупантами». Дошло до того, что людей,служивших в эсэсовских частях, стали называть героями, а нас предателями. Ядолго терпел, долгих два с половиной года. Но потом понял, что терпеть большене стоит.