Мне казалось, что я не был ханжой. Во всяком случае, нехотел им быть.

Я довольно спокойно относился к ее друзьям, к ее прежнимзнакомым. Конечно, она не была наивной девочкой, я не был непорочнымдевственником. У каждого из нас имелся некоторый опыт общения с лицамипротивоположного пола, и мы полагали, что в итоге нам удастся достичь некоторойгармонии.

До какого-то времени мне даже казалось, что мы любим другдруга. Худшие черты ее характера, которые потом развились и усугубились, еще небыли так заметны. Но через несколько лет я с ужасом стал замечать ееистерические срывы, все чаще она устраивала скандалы по пустякам. И что ужасно— появилась патологическая лживость. Она умела врать, что говорится, не моргнувглазом, «честно» глядя собеседнику в лицо. Она просто классически врала. И,даже пойманная на своем вранье, продолжала отпираться с выражением невиннойовечки на лице.

В восемьдесят пятом у нас родилась Илзе, и мы сновапереехали в Москву.

Я учился около двух лет, после чего меня направили на работув наше посольство.

Это случилось в конце восемьдесят седьмого. Наша совместнаяжизнь в Москве уже не была той идиллией, какой она начиналась в Риге. Здесьбыло куда меньше друзей и знакомых. Вилме приходилось сидеть с маленькимребенком, и это ее бесило. Начались скандалы. К тому же Илзе часто болела.Наверное, московский климат не очень подходил девочке.

Мы уехали из страны в конце восемьдесят седьмого года, двагода пробыли в Африке. Другой климат, другие люди, новый круг общения. Накакое-то время наши отношения наладились. Потом начались обычные скандалы,ссоры. Скука была страшная. В колонии все пили по-черному, и единственное, чемможно было себя занять, — накачаться дешевым местным ромом, от которого вонялокакой-то дрянью.

Наверное, в упреках Вилмы была даже некоторая долясправедливости. Мне ведь было уже под сорок, а ей только двадцать шесть. Лучшийвозраст, который она должна была проводить в африканской жаре, в стране, гдевысшее достижение культуры — пляски на раскаленных углях и обрезание половыхгуб у женщин, чтобы те не получали эротического удовольствия от общения смужчинами.

Так мы прожили примерно два года, в конце восемьдесятдевятого меня наконец отозвали обратно в Союз. И тут выяснилось, что мыприлетели совсем в другую страну. И в другую эпоху. Конец восемьдесят девятого— это начало крушения не только одного государства, но всего социалистическоголагеря — все его страны «посыпались», как костяшки домино. Летом восемьдесятдевятого состоялись выборы в Польше, на которых победила «Солидарность». Осеньювосемьдесят девятого рухнула Берлинская стена. В Венгрии и Чехословакииначалось сильное брожение. А в Румынии произошел переворот, в результатекоторого семью Чаушеску просто расстреляли. Нельзя же серьезно назвать судомзаседание военного трибунала, когда за несколько часов решили судьбу бывшегопрезидента страны и его супруги.

Но были и другие варианты. В апреле восемьдесят девятого вТбилиси власти жестоко подавили народные выступления. А через несколькомесяцев, уже в Пекине, против восставших студентов двинулись танки. Системапыталась защищаться, но уже тогда было ясно, что она трещит по швам.

В конце восемьдесят девятого вся страна жила событиями вБаку, где власть переходила к Народному фронту. Противостояние между властями иоппозицией носило ожесточенный характер, а закончилось оно в январе девяностогогода армянскими погромами. Тогда мне говорили, что имела место провокация. Нона каждого провокатора нашелся подонок, готовый подхватить его начинание.

К концу января выяснилось, что румынский сценарийповторяется в Азербайджане в самых худших его вариантах. На площади уже стоялитри виселицы для руководителей республики, составлялись списки коммунистическихфункционеров; их семей. Нужно было срочно наводить порядок. Но то, чтопроизошло потом, стало истинной бедой. Вместо наведения элементарного порядка вгород ввели воинские части, да не просто части, а резервистов. О результатахзнает весь мир. Тысячи раненых — стариков, женщин, детей. Это были люди разныхнациональностей. Мир содрогнулся. Но Советский Союз был спасен. Вернее, былаполучена отсрочка на один год. Впрочем, республики Прибалтики явно уходили, ихпочти невозможно было остановить.

Всех прибалтов из структур КГБ срочно перебросили в своиреспублики для работы на местах. Труднее всего было в Литве, где президент взялоткрытый курс на конфронтацию с Центром. Летом девяностого меня перевели вРигу, в распоряжение республиканского Комитета государственной безопасности.

В Риге я узнал о болезни матери. К этому времени большаячасть архивов латышского КГБ перекочевала из Риги в Москву. В январе девяностопервого разразилась трагедия в Вильнюсе. В Риге также происходили столкновения,погибли люди.

Возмутил цинизм верховной власти, которая заявила о своейнепричастности к событиям, свалив все на местное партийное руководство икомитеты государственной безопасности. Мы вполголоса обсуждали эти события вкоридорах, чувствуя свое бессилие. Объяснить что-то людям было невозможно. Наулицах мы ловили на себе косые взгляды рижан. Случалось, что это были не простовзгляды. На подходе к нашему зданию мне встретилась пожилая женщина. На нейбыло белое пальто, в руках белая сумочка. Женщина поравнялась со мной. Она явновидела, что я собираюсь войти в здание Комитета. И тут, сделав шаг ко мне, онапошатнулась. Я попытался поддержать ее. Но женщина плюнула мне в лицо. В этусекунду мне показалось, что земля уходит из-под ног.

— Предатель, — прошептала женщина, проходя дальше.

До конца своей жизни не забуду выражения ее лица и этотплевок. Я вытер лицо платком и, ни слова не говоря, вошел в здание. Целый деньу меня было подавленное настроение. Еще много дней я ощущал на лице этотплевок. За что?

Ведь я не имел никакого отношения к смерти несчастныхграждан. Ведь я работал в Первом управлении, занимался внешней разведкой иникогда не был ни стукачом, ни жандармом, ни карателем. Но разве можно былообъяснить пожилой женщине, чем именно я занимался в этом доме? Может, средипогибших был ее сын или муж. Но ведь не объяснишь ей, что не все офицеры КГБбыли сукиными детьми. Впрочем, по-своему она, возможно, и права. Для многихлатышей КГБ стало символом тоталитарного режима, символом несчастья,приходившего в разные годы в их семьи. Работая в разведке, я твердо уяснил однуистину — госпожа Истина ко всем поворачивается своим лицом. Как у великогорежиссера Куросавы — каждый из рассказчиков имеет свою версию смерти самурая. Укаждого свой взгляд и свое право на истину.

Вот и сейчас сидевший передо мной человек полагал, чтообладает всей истиной. Если бы он знал, почему я согласился на предложениеКочиевского. Если бы он знал, что меня толкнуло на это. Наверно, у насполучился бы тогда другой разговор. А может, вообще не было бы никакогоразговора. Он даже не подозревает, каким подонком я стал. Он даже неподозревает…