— Я думаю, что тоже самое может быть и у дельфинов, хотя сумственными способностями, которыми они обладают, я не нуждалась бы впериодичности.

— Я не совсем вас понял.

— Мне кажется, они достаточно одарены, чтобы одновременно идремать, и обдумывать что-нибудь сквозь дремоту, а не рвать процесс мышления накусочки.

— Вы имеете в виду, что они постоянно слегка подремывают?Они отдыхают душой, мечтают, отстраняясь на время от мира?

— Да, мы делаем то же самое — только в гораздо меньшейстепени. Это нечто вроде постоянных размышлений на заднем плане, на уровнеподсознания: слабый шум, продолжающийся, пока мы заняты каким-либо важнымделом, и более давящий на сознание. Мы учимся подавлять его — это то, что мыназываем «учиться сосредотачиваться». Сосредоточиться — в какой-то степениозначает «удержать себя от дремоты».

— И вы считаете, что дельфины одновременно могут и спать, ивести нормальную умственную деятельность?

— Да, нечто вроде этого. Но в то же время я представляю себеэтот сон как некий особый процесс.

— Что значит «особый»?

— Наши сны в значительной степени визуальны по своейприроде, ибо во время бодрствования мы ориентированы в основном на видеоряд.Дельфины же, со своей стороны…

— Ориентированы на звукоряд. Да. Если допустить этот эффектпостоянного сна и наложить его на нейрофизиологическую структуру, которой ониобладают, то похоже, что они могут плескаться, наслаждаться своими собственнымизвуковыми снами.

— В какой-то мере — да. А не может ли подобное поведениебыть подведено под термин: «людус»?

— Я даже не знаю.

— Одна из форм его, которую греки, конечно, рассматриваликак особый вид деятельности, дав ей название «диагоги», лучше всего переводимоекак «умственное развлечение», «досуг для ума». В эту категорию входила музыка,и Аристотель, размышляя в своей «Политике», какую пользу можно извлекать изнее, допуская, в конце концов, что музыка могла приносить пользу, делая телоздоровым, способствуя определенному этосу и давая нам возможность наслаждатьсявещами в собственном виде — что бы это ни означало. Но, принимая во вниманиеакустический «дневной сон» в этом свете как музыкальную разновидность «людуса»— хотела бы я знать, не может ли это действительно соответствоватьопределенному этосу и благоприятствовать особому способу наслаждения?

— Возможно, если они владеют опытом.

— Мы по-прежнему даже близко не понимаем значения иныхзвуков. Полагаете, они озвучивают какую-то часть этих опытов?

— Возможно. Но если бы у вас были другие предпосылки?

— Тогда это все, что я могу вам сказать, — ответила она. —Мой выбор

— увидеть религиозное значение в спонтанном выражении«диагоги». Ваш выбор может быть другим.

— Да. Я принимаю это как психологическую или физиологическуюнеобходимость, даже рассматривая это так, как предлагаете вы — как форму игрыили «людус». Но я не вижу способа выяснить, действительно ли такая музыкальнаядеятельность есть нечто религиозное. В этом пункте мы не способны полностьюпонять их этос или их собственный способ мироощущения. Концепция настолькочуждая нам и извращенная, насколько, вы понимаете, отсутствует возможностьобщения — даже если бы языковый барьер был бы куда слабее, чем сейчас. Короче,кроме действительного поиска способа влезать в их шкуру и, отсюда, принять ихточку зрения, я не вижу способа вычислить религиозные чувства здесь, даже приусловии, что все остальные ваши предположения верны.

— Вы, конечно, правы, — согласилась она, — выводы не научны,если они не имеют доказательств. Я не могу доказать этого, ибо это толькоощущения, впечатления, интуиция — и я предложила их вам только в этом качестве.Но иногда, наблюдая за тем, как они играют, слыша издаваемые ими звуки, выможете согласиться со мной. Подумайте над этим. Попробуйте это почувствовать.

Я продолжал глядеть на воду и небо… Я уже услышал все, зачем я сюда шел, а остальное было не так уж важно для меня, но подобноеудовольствие на десерт я имел далеко не каждый день. И я понял затем, чтодевушка понравилась мне даже больше, чем я думал, и очарование это росло в товремя, когда я сидел и слушал — и не только из-за предмета беседы. Так, отчастипродолжая разговор, а отчасти из-за своего удивления, я сказал:

— Продолжайте. Рассказывайте дальше, об остальном.Пожалуйста!

— Об остальном?

— Вы определили религию или нечто в этом роде. Скажите жемне, как по-вашему, на что это может быть похоже?

Она пожала плечами.

— Не знаю, — сказала она затем. — Если убрать хоть однопредположение, сама догадка начинает выглядеть глупо. Давайте остановимся наэтом.

Но такой вариант оставлял мне совсем немногое: сказать«спасибо» и «доброй ночи». И я принялся усиленно размышлять над тем, что онамне рассказала, и единственное, что пришло мне на ум, было мнение Бартелми обобычной распределенной кривой относительно дельфинов.

— Если, как вы предполагаете, — начал я, — они постоянноразмышляют и истолковывают сами себя, их вселенная нечто вроде изумительнойснопесни, то они, возможно, подчиняются ей по необходимости — одни несравненнолучше, чем другие. Как много Моцартов может существовать в племени музыкантов,чем чемпионов в племени атлетов? Если все они участвуют в религиозной«диагоги», из этого может следовать, что некоторые из них — самые лучшиеигроки? Могут ли они быть жрецами или пророками? То ли бардами? Священнымипеснопевцами? Могут ли районы, в которых они живут, быть святыми местами,храмами? Дельфиньими Ватиканами или Мекками?

Она рассмеялась:

— Теперь увлеклись вы, мистер… Мэдисон.

Я посмотрел на нее, пытаясь разглядеть нечто за очевиднонасмешливым выражением, с которым она разглядывала меня.

— Вы посоветовали мне подумать над этим, — сказал я, —попытаться прочувствовать это.

— Было бы странно, если бы вы оказались правы. Верно?

Я кивнул.

— И, возможно, существует также паломничество, — сказал я,вставая, — если только я правильно истолковываю это… Я благодарен вам за теминуты, что отнял у вас, и за все остальное, что вы дали мне. Вы не сочтетеужасным нахальством, если я когда-нибудь снова загляну к вам в гости?

— Боюсь, я буду весьма занята, — сказала она.

— Я понимаю. Я очень благодарен вам за сегодняшнюю беседу.Спокойной ночи.