— Я думала…

Я смотрела на Германа, он — на меня. Злые, отчаянные слёзы катились по щекам, но что плачу, я поняла только, когда всхлипнула. Сердце превратилось в маленький вымокший комок, я сама — в вымокшую под дождём на открытой автобусной остановке дворнягу.

— Я тебя ненавижу, — одними губами, со всхлипом.

— Вчера ты говорила, что возненавидишь меня, если я тебя не трахну, — презрительно, глядя на меня, как на ничтожество. Нет, хуже: отстранённо, разве что с жалостью.

Под ладонь мне попалась купюра. Она тоже была мокрой от кофе. Смяв, я кинула её в Германа. Хотела закричать, но не смогла. Только хрипло выдохнула.

Он усмехнулся уголком губ и вышел из кухни. Я слышала, как он одевается, как переваливаются через порог квартиры колёсики чемодана. Я всё слышала, но не могла заставить себя отойти от стола. Так и стояла в луже остывающего кофе, пока не хлопнула дверь. А вместе с её хлопком сердце, только начавшее биться, наполнившееся чувством к мужчине, смотреть в сторону которого я даже не должна была, разлетелось на мелкие осколки.

От приглашения зайти на остатки праздничного торта я отказалась. Во взгляде матери Миши так и читался интерес, граничащий с досадой. Именно досадой, а не завистью, потому что у неё, в отличие от меня, не было даже шанса выбраться из нищеты и показать сыну нечто большее, чем местная новогодняя ярмарка. У меня шансов тоже не было, но не говорить же ей об этом.

Ведя Платона домой, я была целиком и полностью погружена в свои мысли. Почему Герман ни слова не сказал про документы? Может быть, они действительно больше ему не нужны? Но внутренний голос настойчиво шептал, что это не так.

— Смотри, Ника! — отъехав от меня, крикнул брат и сделал круг на новом самокате. — Смотри! — зафырчал, изображая мотоциклиста.

Я выдавила слабую улыбку. Брат разогнался, помчался ко мне и притормозил в метре.

— А где дядя Герман? — задрал голову. — Мы с ним были в большом-большом магазине. Там было сто-о-олько всего, — в его глазах стоял восторг.

Я возненавидела Германа ещё сильнее. Не только за ставшее ещё невыносимее саднящее чувство в сердце, но и за этот восторг в глазах Платошки. Не я одна была дворнягой на остановке. Как я ни пыталась, брат тоже искал в чужих людях тепло. И если я ещё хоть как-то могла отделять чёрное от белого, он с его детской наивностью доверялся куда сильнее.

— А ещё там был… — заливался брат, рассказывая, как они выбирали подарок Мише. Про сам день рождения он вставил всего пару фраз.

Остальное было о Германе. Дядя Герман, дядя Герман, дядя, чтоб его, Герман!..

Так мы и добрались до дома. Пропустив Платона в подъезд, я обернулась. Только сделав это, поймала себя на том, что пытаюсь высмотреть среди припаркованных машин чёрный внедорожник. Конечно же, его не было. А я всё стояла и смотрела на кажущийся теперь совершенно пустым двор до тех пор, пока Платон не окликнул меня. Сердце болезненно ныло. В ожидании лифта я пыталась не вспоминать жаркий шёпот и прикосновения к лицу. Пыталась не вспоминать, как совсем недавно стояла возле этого самого лифта, на этом самом месте с мужчиной, вывернувшим наизнанку не только мою душу, но и жизнь. Я ведь знала, что так будет. Знала, чёрт возьми! Так почему же не могу принять?!

Аккуратно поставив самокат у стены, брат стал разуваться. Лицо его было сосредоточенным, словно он занимался чем-то очень важным. Руки у меня повисли плетьми, в горле встал несглатываемый ком. Смотря на Платона, я не могла пошевелиться. К глазам подступили слёзы, низ живота сильно заныл. Весь день я старалась не обращать внимания на ноющую боль, напоминающую о минувшей ночи, но сейчас это стало невозможным.

— А когда дядя Герман придёт? — справившись с обувью, спросил Платон.

— Не знаю.

Он нахмурился. Поднял свой рюкзачок. Постоял немного около меня. Потом поставил рюкзак и подошёл к самокату.

— Можно я его в комнату возьму?

— Зачем? — я понимала зачем. У Платона никогда не было ничего подобного. Новенький, самокат, как и эта квартира, был почти нереальным, невозможным. — Ничего с ним тут не будет, — подошла к брату, погладила его по голове, дотронулась до ручки прощального подарка от Германа. — Никто его не заберёт.

Платошка вздохнул.

— Я бы хотел, чтобы дядя Герман был моим папой.

Брат сказал это тихо, с горечью, и его слова, прокатившись гулом по всей квартире, отразившись от каждой вещи, вонзились в меня тысячью осколков. Чувство вины стало настолько сильным, что захотелось закричать, хотя я была ни в чём не виновата.

Я вдохнула поглубже и почувствовала ещё витающий в воздухе запах одеколона мужчины, которому была не нужна. Не нужна! Не нужна! За этот день я повторила себе это миллиард раз, стараясь вытравить чувство, обрушившееся на меня и подчинившее себе.

Молча я прошла в кухню. Там, спрятавшись от детского взгляда, поглубже вдохнула.

— Ника… — позади раздался детский топот.

Дышать. Главное — дышать. Брат встал у меня за спиной, в кухне наступила звенящая тишина. Кончики пальцев покалывало, я словно опять чувствовала щетину Германа. Он словно бы был рядом, повсюду, в каждой клетке меня самой. Он не бросил меня, не бросил! Так просто должно было случиться с самого начала. Он купил у меня у Лёни, я…

— Ника, а дядя Герман…

— Да перестань! — резко развернувшись, закричала я сквозь слёзы. — Что тебе дядя Герман?! Он тебе не папа и никогда им не будет, ясно?! Твой папа умер! Наш папа умер! Прости… — схватила его за руки. Потянула на себя.

Платон принялся вырываться, начал отталкивать меня, но я вцепилась в его ручонки ещё сильнее. Прижала к себе.

— Я тебя никогда не брошу, слышишь? — зашептала, прижимаясь мокрой щекой к его. — Я тебя не брошу. Никогда-никогда. И… И нам с тобой никто не нужен. Ни дядя Герман, ни кто-то ещё. У нас всё будет хорошо. Будем с тобой вдвоём. Всегда-всегда вдвоём, слышишь?

Плача, я гладила брата по спине, по плечикам, по волосам и целовала его в висок. Он пах детством и домом. Он был рядом, и я так любила его! Как же я любила его! Всем сердцем, всем своим существом. Но… Из груди рвались рыдания. Всё крепче и крепче я прижимала к себе брата, с ужасом понимая, что одной любви к нему мне уже мало. Сердце рвала совсем другая любовь: любовь к мужчине, который бросил меня. Использовал и вышвырнул.

— Я люблю тебя, — всхлипнула, — люблю, мелкий. Я… — слова заглушили рыдания.

Люблю. Как брата. Но это совсем другое. Совсем.

Герман

— Чёрт!

Поворот остался позади. Пришлось резко втопить тормоз и сдать назад. Проклятая резинка. Бледно-голубая резинка для волос с серебристой люрексной нитью. Дешёвая китайская дребедень, вышвырнуть которую в окно я так и не смог.