– Я сдаюсь, я сдаюсь, я без оружия! Не убивайте, ясдаюсь, я сдаюсь!

Кипяченко расстрелял всю обойму и боком нырнул в окно, какмальчишки ныряют в мельничную запруду. Двое юнкеров стреляли ему вслед, а ещенесколько человек выбежали на улицу и бросились за ним вдогонку. Матрос, не разуже раненный, медленно отходил, сильно хромая и оставляя за собой густойкровавый след.

– Врешь, – бормотал он на ходу, – не возьмешь…Не родилась еще та сволочь, что возьмет Защипу… Юнкера догнали его и попыталисьскрутить, но Кипяченко отстегнул от пояса фанату «лимонку» и выдернул чеку.Юнкера, захваченные врасплох, в ужасе отшатнулись от матроса, но убежать далекоу них уже не было времени.

Кипяченко стоял, высокий и грозный, сжимая гранату вогромной руке с вытатуированной на запястье саблей, разрубающей мерзкуюбуржуазную гидру. Он глядел на своих врагов с выражением окончательного ипоследнего торжества.

Казалось, время остановилось, так долго тянулась этапоследняя секунда. Наконец раздался страшный грохот, полыхнул огонь, поднялосьоблако пыли и дыма… Когда это облако рассеялось, на месте матроса и окружавшихего юнкеров остались только какие-то отвратительные багровые клочья.

Штабс-капитан, наблюдавший эту сцену через окно,перекрестился и произнес вполголоса:

– Варвары!

Затем он, морщась от боли и держа рукой раненое плечо,повернулся к находящимся в комнате.

Оставшиеся в живых подпольщики стояли возле стены споднятыми руками, юнкера держали их под прицелом. Тела Тони и двух другихубитых в перестрелке убрали. Один только Салов сидел по-прежнему на корточках,мелко трясясь и повторяя как заведенный:

– Не убивайте! Я сдаюсь! Я сдаюсь!

Всех выгнали на улицу, подталкивая прикладами, и повеличерез весь город в контрразведку. На пороге Семен Крюков споткнулся и упал.Гольдблат, который чудом отыскал свои очки, хоть и без одного стекла, склонилсянад ним и покачал головой. Дядя Семен был мертв. Они пошли медленно – жалкаякучка растерянных, никак не ожидавших предательства людей. Раненыхподдерживали. Гриша Якобсон, несмотря на ранение в ногу, шел сам. Ихсопровождал обозленный, сильно поредевший отряд юнкеров.

Штабс-капитан, придерживающий раненое плечо, уехал наизвозчике, всю дорогу ругаясь неприлично. Он был зол на себя за то, чтоподставился под пулю, зол на главного большевика, который сумел сбежать, зол наКипяченко, который положил столько его людей, а самое главное – он был зол наначальство, которое, как всегда, вело себя глупо и бездарно, и вместонормальных офицеров и солдат распорядилось послать на операцию необстрелянныхмальчишек-юнкеров, из-за чего и произошел такой пассаж.

* * *

Ивана Салова втолкнули в большую, почти пустую комнату.Посредине ее за темным письменным столом сидел круглолицый штабс-капитан,знакомый Салову по аресту подпольного комитета. Сбоку от офицера пристроилсярыжий веснушчатый писарь. Возле окна стоял спиной к вошедшему еще один человекв защитном френче с погонами полковника. Человек у окна не повернулся, чтобывзглянуть на арестованного, и это вызвало почему-то у Салова непонятную обиду ивместе с тем болезненное любопытство: что это за полковник, чего он хочет, чтоделает здесь?

* * *

– Садитесь, Салов. – Штабс-капитан указал Ивану натабуретку.

Салов послушно сел и уставился на контрразведчика.Парализовавший Ивана во время ареста страх прошел, и он решил для себядержаться твердо и ничего не говорить врагам, чего бы это ни стоило, ахорошенько послушать, что ему скажут.

* * *

– Итак, Салов Иван Степанович, из крестьян Липецкогоуезда Тамбовской губернии, – прочитал штабс-капитан по бумаге, котораялежала перед ним на столе, – унтер-офицер семьдесят четвертого пехотногополка, дезертировал… В восемнадцатом году мобилизован в Добровольческую армию,опять дезертировал… Член севастопольского подпольного комитета, ответственныйза пропаганду среди солдат гарнизона… Все правильно, я нигде не ошибся? –Штабс-капитан поднял взгляд на Салова.

Иван ничего ему не ответил, придав своему лицу выражениенепреклонности и революционного героизма.

– Не хотите мне отвечать? – доброжелательно, слегкой улыбкой на губах проговорил штабс-капитан. – Это простозамечательно! Вы, господин Салов, решили твердо держаться на допросе, ни словане говорить этой белогвардейской сволочи – то есть нам с вами, господинполковник, – контрразведчик повернулся к человеку у окна, как бы призываяего в свидетели саловского героизма, – только ведь, Иван Степанович,поздно вы решили твердость проявлять! Вы ведь, дорогой мой, прекрасно знаете,что именно из-за вас арестован подпольный комитет.

– Ложь! – истерично выкрикнул Салов, забыв, чтособирался твердо молчать, не поддаваясь ни на какие провокации контрразведчика.

– Отчего же? Вовсе это не ложь, – спокойно ответилштабс-капитан, – и вы это отлично знаете. Леля, сердечная вашапривязанность, она ведь давно на нас работает, и вы это знали, Иван Степанович.А ведь вы не рассказали об этом своим товарищам подпольщикам! Если бы не вы сЛелей, разве узнали бы мы о вашем заседании? Все, все нам стало известно именночерез вас! Вы рассказывали Леле, Леля рассказывала мне, так что, дражайший ИванСтепанович, я считаю вас самым лучшим нашим агентом! Подумывал даже о том,чтобы выплатить вам наградные за успешно проведенную операцию, да потом решил –а к чему? Вы и так славно на нас работаете, можно сказать, на чистомэнтузиазме. Зачем же зря казенные деньги расходовать?

Штабс-капитан добродушно рассмеялся. Салов тоскливо огляделкомнату.

Схватить бы что-нибудь тяжелое, ударить по этой круглой ненавистнойсмеющейся физиономии… А потом оттолкнуть полковника от окна, броситься встекло… как товарищ Макар… так ведь решетки на окнах, и нет ничего подходящего,чтобы контрразведчика огреть, да и в руках такая отвратительная слабость… Асамое главное – что этот гад говорит правду. Сам он во всем виноват,протрепался Лельке, а когда понял, что зазноба его давно продаласьбелым, – побоялся рассказать об этом товарищам… Кто же он после этого?Последняя гнида, предатель… Вспомнил Иван Борщевского, присланного к ним изЕкатеринослава, вспомнил, как задушил его по приказу товарища Макара, якобы запредательство – а был ли тот предателем? Салов в этом сомневался, да неочень-то и задумывался.

Председатель комитета приказал, он и убрал чужака… А ведьоттого и убрал его охотно, что знал уже про то, что Лелька его продала, ипредпочел чужой виной, пусть и выдуманной, заслонить свою собственную… –Так что, Салов, – прервал штабс-капитан его невеселые размышления, –вы, конечно, можете изображать твердость и непреклонность, но вам от этого небудет совершенно никакой пользы. Мы постараемся, чтобы ваши товарищи – какарестованные, так и оставшиеся на свободе – узнали, чем они обязаны вам сЛелей. И тогда… ох, не завидую я вам, Иван Степанович!