– Нет, руки были, видимо, живые,человеческие, – вздохнул, помолчав. – Грабили мы, помню, струг сбогатым грузом у Москворецкой стороны. А чтоб команда не перечилась, поднеслией пивца с дурманом. Да, верно, атаман наш перестарался – ни один не проснулся,все перемерли, злосчастные! Я как про это услыхал, сам едва не помер, а«кумовья» мои похохатывают: зато, мол, доносу на нас не будет, видоков[55] нет.

– Отстань ты от них, отстаньЛенечка! – горячо зашептала Алена. – Пока чист от крови – хорошо, новедь кровь-то пьянит, в привычку войдет!

– Это ты верно говоришь пропривычку, – повернулся к ней Ленька. Глаза его как-то особенно яркосверкали во мраке, и Алена поняла, что они полны злых, бессильных слез. –Вот ужо завтра пойдем на дело, так у атамана железно задумано: всю прислугуубивать на месте, а боярыней сперва попользоваться, но потом и ее – шкворнем поголове. Дом же поджечь, чтоб ни следа не оставить!

– Господи! – даже не испугалась, аизумилась Алена этакой обдуманной жесточи. – За что ж ее так? Или насолилаему чем? Или злодейка какая особенная?

– Злодейка? – так и вскинулсяЛенька. – Побольше бы таких! Боярыня милая, ласковая, веселая, собойпригожая. Живет она, правда, на хлебах у немца – ну, содержит он ее какполюбовницу. И то – не сыскать в Неметчине такой лапушки, белой лебедушки, каксия Катерина Ивановна! Дом ее – полная чаша, и вот пожелал из этой чаши вкуситьнаш атаман. Дом неподалеку от Никитских ворот. Как подумаю, что опять мертвые глазапосле нашего ухода в небо глядеть будут, – сердце из груди выскакивает!

– Не тот вор, кто ворует, а кто ворампотакает! – вскинулась Алена. – Упреди ее! Чего причитаешь попусту?Явись к ней и скажи – так, мол, и так, боярыня милостивая…

– Скажи, скажи! – сердитопередразнил Ленька. – А потом меня за эти словеса мои подельники дубинойотворочают – имя свое позабудешь навек, а не то и вовсе насмерть убьют.

– Почем же они узнают, что это ты?

– Атаман выведает, – с суевернымужасом шепнул Ленька. – У нас был такой, вроде меня… добрый да глупый.Завалил одно наше рукомесло, ну, атаман его и выведал. Eсть у него книга – навид вроде Псалтырь, а все в ней наоборот писано, шиворот-навыворот, начальнаябуква в конце стоит. Воткнет он под переплет ножичек, так что псалтырь этачерная повиснет, и начинает считать ведьмовским счетом: «Одион, другман,трейчан, черичан, подон, лодон, сукман, дукман, левурда, дыкса, двикикры…дыбчин… клек…» – а книга сама собой поворачивается, на виновника указывает. Запытают,похлеще чем в застенке! Разве что в бега мне остается податься – с тобоювместе.

– Нет, Ленечка! – помолчав, ответилаАлена. – В бега я не уйду. Не по мне это – до смерти вздрагивать, даоглядываться, да погоню за собой чуять. Мне надо своего супостата, Никодимоваубийцу отыскать, поглядеть в очи его. Никогда его не прощу. Никогда, пока онмне смертью не заплатит!

– Так-то оно так, – промямлилЛенька. – Однако ведь и Никодим Мефодьевич, гори он в адской смоле доскончания времен, сволочью был преизряднейшей. Сама знаешь, многие на него зубвострили. Вспомни хотя бы парнишку, что на цепи с медведем сиживал. Да мало лиих таких!

– Не за то супостата виню, что Никодимаубил, – покачала Алена головой. – Надо думать, ты прав: многимпокойник лиха сотворил! А за то, что безвинных на расправу обрек. Фролкаповешен, я и сама до сих пор не знаю, жива или мертва! А он – ничего, рукипотирает где-то.

– Да уж, – понурился Ленька. –Чужими руками жар загреб – все равно как мой атаман!

Алена вдруг усмехнулась. Догадка, осенившаяее, была до того простая и ясная – проще некуда!

– А хочешь, я пойду к этой барыне? –задорно спросила она. – Меня в твоей шайке всяко не знает никто!

Ленька вскинулся было, да и опять сник.

– Нет, это не дело. Ежели спугнут наших,они, конечно, уйдут, но опять придут. И все же меня вызнают – как пить дать!

– Ну, бог свое, а черт свое! – Аленаусмехнулась: – Стало быть, надо так сделать, чтобы вызнавать было некому!

– Молодец, слышь! Оглянись-ка, добрыйчеловек!

– Чего тебе?

Огромный ражий кучер свесился с козелпрехорошенького, изящного, словно для забавы сработанного, возка: окошкислюдяные, разноцветные, оклад золоченый, дверцы с посеребренными цветами ипузатыми крылатыми младенцами, на крыше узорчатая решеточка, будто у самовара…Таких карет было в Москве мало – раз-два и обчелся. Езживали в подобных дамы изИноземной слободы, а из русских – лишь самые смелые, твердой стопой шагнувшиена путь, протоптанный дерзким государем. Ленька говорил, что этот игрушечныйвозок появился у Катерины Ивановны совсем недавно, и она еще, по всему видно,не натешилась щедрым подарком любовника, подобно тому, как дитя не можетнатешиться долгожданной игрушкой и всюду таскает ее за собой. Вот притащилась вобновке к обедне, хотя исстари боярыни пешком в церковь хаживали. Прохожие сизумлением озирали расписной, нарядный возок, стоявший возле оградыВознесенского монастыря.

Прежде чем подойти к кучеру, Алена внимательноогляделась: не маячит ли поблизости худая черноволосая девка. Та была горничнойКатерины Ивановны, и ни от кого другого, как от нее, ватага грабителей быластоль подробно сведома о свычаях и обычаях намеченной жертвы. Этой черномазойдевки Аниски надлежало особенно опасаться, ибо стоило той лишь заподозритьнеладное, и налет нынче ночью будет отменен – чтобы шайке нагрянуть потом, всамое непредсказуемое время. И заподозривший подвох атаман примется сыскиватьпредателя…

Алена еще раз огляделась. Нет, вроде бы никтоне маячил поблизости, схожий с Ленькиным описанием. То ли Аниска осталась дома,то ли в храме вместе с барыней. А узнать наверное, чтобы приготовиться ковсяким внезапностям, можно только через кучера.

– Слышь, молодец! Ты Катерину Ивановнувозишь, барыню, что у Никитских ворот живет в красном доме?

– Пошла вон, рванина, – ленивоответствовал кучер, отворачиваясь от Алены.