Понять не могла, как нашла в себе храбрости ибезрассудства – залезть на сеновал. Eсли бы хоть кто-то ее заметил… холоднымпотом обдало все тело от запоздалого страха! И самое обидное, что рисковаланапрасно. Пчелиные колоды все оказались пусты… почти. Да, Алена могла бы уйтииз сенного сарая в полной уверенности, что обманывалась насчет Никодимовыхтайников, кабы не малая находочка. На дне одной долбленки, еще липкой отмноголетних медовых запасов, тонкие пальцы Алены нашарили перстенек с зеленымставешком.[46] Ставешок был немалый – и цены, верно, немалой:измарагд,[47] не иначе! Оставалось только догадываться, какиесокровища держал здесь Никодим. Сам ли он накануне смерти поменял местосхорона, кто-то проворный, ушлый добрался ли до его тайника – неведомо! И можнобыло поедом есть себя за то, что, чуть узнав про тайник, не опустошила егосама, сама не отправила ненавистного мужа к праотцам, не бежала с его казною,не затерялась на российских дорогах…

Алена покачала головою. Словно бы она прокого-то другого думает! Забрать, убить… Да у нее это одно-разъединственноеколечко вывалилось из рук обратно в пыльные, липкие глубины колоды, стоилоАлене лишь вообразить, как она спускается по лестничке с сеновала – а внизу ееуже ждет Ульянища со стражниками, слугами, полицейскими… Все жуткие призракинедавнего прошлого стеснились вокруг, простерли к Алене костлявые,окровавленные, алчные руки.

Нет. Это не для нее. Не для нее! Лучшеголодом, зато… Неведомо, чьи слезы, чья кровь на том перстне. Может быть, они исгубили Никодима. Может быть, Алену и спасло от новой напасти то, что она нетронула перстня: как ни бесшумно кралась она по двору, вдруг загромыхал цепьюзаведенный осторожной Ульяною брехливый пес, вылез из будки, разинул огромнуюпасть, готовясь издать лай, подобный звуку трубы Иерихонской… и, широко зевнувна недвижимую, трепещущую фигуру, снова улез в будку.

И вот, слава богу, Алена на своем дворе,живая, невредимая, свободная – но до смерти голодная, бесприютная. Здесьоставаться нельзя. Рано или поздно кто-то ее увидит. Надо уходить. Куда? Не начто теперь построить себе домик в Любавине. Негде будет дожидаться милого,ненаглядного…

Алена бледно усмехнулась. Она знала за собойэто свойство: чтобы жизнь совсем уж не казалась невыносимой, искать во всякомплохом хоть капельку хорошего. Это умение, которое выручало ее в самые тяжелыеминуты, напрочь испарилось после смерти отца, а теперь вот внезапно воротилось,и Алена, словно со стороны, услышала чей-то голос – даже как бы не ее, а другойАлены: разумной, рассудительной, все понимающей и все наперед знающей: «Ну самапосуди, как бы ты там жила, в Любавине? Ежеминутно ждала бы, что прошлое твоеоткроется? Ведь в глазах всех ты – убийца своего мужа, и обвинение пока с тебяне снято! Убийца истинный жив-здоров, ходит свободен, однако ты никогда иникому не докажешь, что невиновна, ежели скроешься в Любавине или где-то еще,хоть на островах Макарийских блаженных, хоть в праведном граде Китеже. Отсудьбы не отсидишься, а судьба твоя – доказать невинность свою и изобличитьистинного злодея, ежели сего не сделали ни другие люди, ни сам господь!»

– Но как? – невольно воскликнулаАлена. – Как сделать это?!

Спохватившись, она зажала себе рот: ее голоседва не разбил стеклянную ночную тишину. Но, нет, кажется, никто не услышал ееотчаянного восклицания – и никто не ответил ей, никто не подсказал, как жить,как спасаться. Все было тихо, все печально; лишь листья уныло зашумели над еепобедной головушкой. Это береза зашелестела вдруг ветвями, хотя не веяло ниветерка.

Алена вспомнила, что на Троицу в березовыеветви вселяются души умерших родственников. Троица уже миновала, но не к комубольше было воззвать в той тьме отчаяния, которая владела душой. Онаповернулась к деревцу, обняла, приникла лицом к белой, прохладной, шелковистойкоре – и залилась слезами. Так плачет дочь на груди матери, чая ответа испасения, в безумной надежде, что всякую беду над ее головой может матушкаразвести руками.

– Матушка родимая, батюшка милый,помогите! – лихорадочно шептала Алена, остекленевшими от слез глазамиглядя в дымную прозрачность ночи, словно чая узреть там дорогие тени. Она звалане только отца с матерью – она взывала ко всему сонму предков, породивших ее нанезаслуженные страдания. За что? Зачем? Там, в вечной жизни, которую они обрелина небесах, они, верно, это знали… может быть, им ведом был и ее путь кспасению. Да смилуйтесь, откройте же этот путь!

Мучительные рыдания сотрясали ее, она плакалагромко, отчаянно, уже не заботясь о том, кто услышит ее, кто нагрянетсюда, – и дыхание занялось у нее при звуке негромкого и почему-то оченьзнакомого голоса:

– Не плачь, голубушка! Не плачь,касатушка! Ты маленькая – все пройдет.

* * *

Надо было рвануться, бежать, но она сидела,как прикованная, впервые за много дней ощутив себя в полной безопасности –против всякой очевидности. Ведь этот голос как бы долетел из временбезмятежного детства, когда маленькая и донельзя приставучая Алена как хвостикбегала за соседским мальчишкой Ленькою, а тот, по мягкости душевной и не всилах противостоять ей, неотвязной, таскал девчонку за собой, хоть дружки иподнимали на смех: мол, в мамки-няньки подался. Хуже всего бывало, когда мальчишкибежали на Яузу купаться. Аленка плавать не умела, но упрямо лезла на самуюглубину. Ленька и покрикивал на нее, и отшлепывал – ничто не помогало:чудилось, эта кроха просто не сознавала опасности. И вот как-то раз Леньказавел надоеду в нетопленую подклеть, напялил на нее тулупчик овчинный, чтоб незамерзла, посадил на лавку и, обмотав ниточкой, привязал эту ниточку к лавке.Алене сказано было, что ниточка – зачарованная и ежели она порвется – бытьбеде! Непоседа безотрывно наблюдала за медленными, важными движениями своегоприятеля – и послушно осталась сидеть, испытывая такой священный трепет передсамим словом «зачарованная», что у нее и в мыслях не было сии чары прервать.