Именно тогда дружба пошла врозь: Ленька ощутилсебя существом иным, далеким от мирной обывательской жизни на улице Тихой, гдеАлена все больше вникала в отцово ремесло и теперь уже каждое лето уезжала сним на промысел зелейный. А потом Ленька и вовсе сгинул куда-то… отец сообщилсоседям, что сын, мол, взялся за ум и поехал собирать ясак с самоядов.[52] И почти год Алена ничего не знала о своем приятеле – до сегомгновения, когда слезы, чудилось, омыли и душу ее, и глаза, и она смоглавзглянуть на Леньку с прежней улыбкою, словно и не было меж ними прожитых вразлуке и отчуждении лет.

* * *

– Значит, ты все-таки жива… –пробормотал он, видя, что слезы наконец иссякли. – Жива! А я, право, ужрешил, что тут бродит какой-нибудь безымень[53] и кличет. Внежилом доме, думаю, одна нежить, более ничего.

– И все-таки пришел, не забоялся! Где жты был так долго, Ленечка? Отец твой сказывал, мол, в Югорской стороне.[54]

– Только там меня и не было, –усмехнулся Ленька. – А так – где только не побывал. Но пустые разговоры –обо мне! Ты лучше про себя скажи. Я слышал… сама знаешь что! – Он опасливопокосился на Алену, и та слабо махнула рукой:

– Не гляди так. Не убивала я, хотя,каюсь, не раз желала ему смерти. Так что не бойся, не душегубица!

– Дура ты, а не душегубица, вот ужверно, – сердито согласился Ленька. – Знала бы ты, душа моя, сколькоя повидал… понимаю, как жизнь человека на кол вздергивает! Таково, бывает, загорло возьмет, что – либо ты ее, либо она тебя. Уж лучше – ты ее. И знай,Алена, что бы ты ни сделала – я с тобой… пока живой. – Его голос дрогнул,но тотчас оживился: – А вот это опять же – пустые слова. Как ты спаслась – вото чем скажи! Говорили… – Он снова осекся, и Алена ощутила, как пальцыЛеньки крепко стиснули ее ладонь: – Нет, вроде и впрямь живая, теплая!

– Помнишь, мы ходили с тобой глядеть«чертовы окна»? – спросила Алена и почувствовала, как Ленька кивнул втемноте. «Чертовыми окнами» назывались небольшие, но глубокие ямы на углу илиболоте. Это были, по мнению сведущих людей, входы в ад. Вообще всякая пропасть,овраг, пещера, колодезь могли быть входом в ад или на тот свет. – Вот втакое окно я и влезла. И уже видела врата ада, и охранников – чертей, льва,собаку и змею… да, верно, смилостивился надо мной господь.

Она вдруг задохнулась, не в силах продолжать,но Ленька снова сжал ее руку, и, обретя утраченные силы, Алена торопливорассказала ему все: и про смерть отца, и про свадьбу, Фролку, явление Ульянищив казенке, безумное свое признание… Про холод земляной удушающий. Про «честь солдатскогооружия», последнее «прости» Алексашки Меншикова и, наконец, про нисхождениеангела на землю. Не утаила ничего из своей монастырской жизни, подробно описалапобег и пособничество нищей братии.

Слушая о ее страшных приключениях, Ленькаобморочно затих, но тут начал приходить в себя, а когда Алена рассказала проопустевший тайник, и вовсе оживился.

– Ну, теперь все просто, – сказал онсо знанием дела. – Кто схорон украл, тот и хозяина убил, вот помянешь моеслово, это еще разъяснится!

– Как же оно разъяснится, скажи намилость? – недоверчиво пожала плечами Алена. – Кто сие выяснятьстанет?

– Мы с тобой, кто ж еще? – безмерноудивился Ленька такому вопросу, чем тронул Алену до слез.

– Ах ты, милый мой, – хриплоусмехнулась она, с трудом удерживаясь, чтобы снова не зарыдать. – Со мноюрядом и сидеть-то опасно. Я ведь как домовой – от черта отстал, а к богу непристал.

– Да я тоже, – буркнулЛенька. – Совершенно таков же. – И вдруг вскочил, бесшумно, будто котна мягких лапках, порскнул к окну…

Алена перестала дышать и едва моглавыговорить, когда Ленька, видимо, успокоясь, вернулся к ней:

– Что ж ты пугаешь меня так?

– Пугаю? – хмыкнул Ленька. –Это я сам боюсь! Знала б ты…

Он осекся, понурился, и Алене сновапослышалась тоска смертная в его голосе. И, как всегда это бывало прежде, вдалекие годы, все заботы и страхи ее словно бы попятились, притихли, размылисьперед лицом тех страхов, которые одолевали стародавнего дружка. Он тоже чего-тобоялся – боялся отчаянно! Чего?

– Скажи, так буду знать, – спокойноотозвалась Алена. – Ты ведь про меня все знаешь, а я про твои беды –ничего.

– Беды мои! – горько усмехнулся, аможет, всхлипнул Ленька. – Твои беды – это да, а мои – дурь смертельная, ивиновен в них один я. Я сам!

Tеперь уж настала Аленина очередь брать его заруку, и легонько пожимать, и поглаживать, и, как ни отмалчивался, как нидергался Ленька, все же он наконец решился – и выдохнул:

– Знаешь, я – вор. И в розыске тоже… какты.

– Что ж ты украл? – спросила Аленакак можно спокойнее. Она и впрямь вдруг немного успокоилась, потому что ожидалапризнания бог весть в каком лютовстве. Вор, эка невидаль! Кто ж нынче не вор наРуси? И она сама, если на то пошло: украла ведь платок у той бабы в церкви, они теперь на ней!

– Спроси, чего я не украл! – снарочитым задором вскинул голову Ленька. – Такую школу на Крестцах прошел,что сам сделался мастером. Могу табакерку у прохожего из кармана вынуть,табачку нюхнуть да опять в его карман засунуть – а он, увалень, и не почуетничего. Вот этакую ловкость обрел! Ну и приметили меня… одноремесленники. Bзялив свою шайку. Много чего мы с ними к ногтю пришили! Неуловимы были, потому чтона мертвый сон обводили хозяев дома, куда пришли красть, мертвой рукой, илимертвыми зубами, или другими мертвыми костями…

– Неужто из могилы брали? –передернулась Алена, наслышанная про страшное, хоть и верное воровскоеколдовство.

– А то! – с жалким ухарствомхохотнул Ленька. – И на Пасху заворовывали – для удачи.

– Грех ведь, – слабо отмахнуласьона.

– Жизнь – она вообще сплошной грех. Несогрешишь – не покаешься, – пожал плечами Ленька. – Вот ежели б людиеще не помирали…

– Помирали?! – прижала руки к сердцуАлена.

– Было, ну, было! – угрюмо сказалЛенька. – Из песни слова не выкинешь.

– Неужто отдают богу душу после этихмертвых рук?!