Ленька незамедлительно усвистел по своиммальчишеским беззаботным делам, однако некое беспокойство отчего-то начало егоодолевать весьма скоро. Игра была нынче не в игру, баловство не в баловство, ивот, тишком да неприметно, он сбежал с берега и ринулся домой. Еще со дворадонеслись до него рыдания столь отчаянные, что перевернулось сердце. Не помнясебя, вскочил Ленька в подклеть и увидал зареванную Аленку, с ужасом взирающуюна концы оборванной нити – не простой, зачарованной! Оказывается, Аленкачихнула, озябнув в стылой каменной подклети, – нитка и лопнула. И каждую минутуона с ужасом ждала, что оборванные концы нити вдруг восстанут, как змеи нахвосты, и колдовство обрушится на нее. Потом, успокоившись, она уже вообщеничего в жизни не боялась, но утешал ее Ленька теми же словами: «Не плачь,голубушка! Не плачь, касатушка! Ты маленькая – все пройдет!»

Однако сейчас она почему-то не утешилась, аеще пуще залилась слезами…

Ленька, верно, понял, что девка просто не всебе – сломалась. Потянул ее к себе, помог встать и увел в дом. Там хоть темнобыло, жутковато, а все же глухие, надрывные рыдания Алены не разносились на всечетыре стороны в ночной серебристой тишине.

Она плакала – а он сидел рядом, глубоко, частовздыхая, словно и сам едва унимал рыдания. И впрямь – душа его зарыдала, едваон увидел эту изломанную отчаянием фигурку, обнимавшую березовый ствол. Она лиэто – подружка прежних беззаботных дней, до того смешливая, что невозможно былоне улыбнуться в ответ на ее мгновенно вспыхивающую улыбку, не расхохотаться,услыхав короткий хохоток… Он вспомнил, как на день Марии Египетской онибеспрестанно дурачили друг друга, потому что в этот день просыпался домовой инадо было всех обманывать, чтобы сбить его с толку.[48] Онвспомнил, как однажды Алена прибежала к нему, будто обезумев, и вызвала издому. Оказалось, сосед, Никодим Журавлев, завел себе преизрядную забаву! У негово дворе сидел на сворке скованный кандалами медведище. Держали его впроголодь,так что отпугивал он со двора случайного гостя получше самой злой собаки. Этоведь когда еще разглядишь, что зверь в кандалах! Примерно с месяц тешил Никодимзевак, а потом вдруг свел медведя в сад и привязал там к дубовой колодине, вгуще яблонь. Алене, которая, как известно, страха не ведала, всегда пленникабыло жалко, и она ухитрялась подкармливать его чем могла, от яблок и лепешек докусков домашней колбасы. И вот как-то раз, явившись кормить зверя, она увидела,что тот не один! К нему был прикован цепью парень – постарше ее, но совсем ещезеленый юноша, до того измученный, избитый, что у него едва хватало силдержаться подальше от медведя, который так и этак норовил укоротить разделявшуюих цепь и наконец насытиться.

За что подвергся парнишка такой каре, был лион лютый враг Никодима или просто неосторожный воришка, поплатившийся за своюдерзость, – никто не знал. Однако сносить сие бесчеловечие от соседа,которого все на порядке терпеть не могли, ни Алена, ни Ленька не были намерены.В ту же ночь Алена впервые попытала свои силы в травознайстве. Варево изсон-травы, которым пропитан был изрядный кусок солонины, предерзко выкраденныйЛенькою из отцовской кладовой, возымело свое действие не скоро: уснул медведьлишь под утро, и еще немало пришлось затратить времени, прежде чем неумелыеруки расклепали оковы. Парень, вся рубаха которого заскорузла от крови(зацепил-таки когтем медведь), так и ушел с цепью на ноге. Он даже непоблагодарил спасителей – был совершенно не в себе, – и, уж конечно, онине знали ни имени его, ни звания, ни дальнейшей судьбы. Может быть, сгинулгде-то безвестно, умер от воспалившихся ран или повредившись умом послеперенесенных страхов. Не у Никодима же спрашивать, кого он так сурово карал!

Но диво заключалось в том, что сосед даже необмолвился об исчезнувшем пленнике, не то чтобы шум поднимать или чинитьрозыск! А через день-другой пришел сергач[49] и свел со дворамедведя. Алена с Ленькою всей душой желали, чтоб жизнь звериная сложиласьотныне удачливее… а про другого пленника даже говорить остерегались, впервыепотрясенные безудержной человеческой жестокостью.

Они еще дружили немалое время, однако ихотношения приобрели новый оттенок, когда Леньку отдали в гарнизонную школу уВарварских ворот. Алену отец с малолетства выучил грамоте, так что она равносвободно читала и церковно-славянские письмена, и новый, придуманный государем,свободный шрифт, которым теперь печатались и «Куранты»,[50] ивсе книжки, которых вдруг явилось в России множество.[51] Онадаже готова была отказаться от сарафана к Рождеству, лишь бы наскрести денег наПсалтырь или какую-нибудь «Повесть о Петре и Февронии», – и теперь Аленугрызла лютая зависть. Она до того возжелала ходить в школу, что как-то раз дажепредложила Леньке надеть его парик, пуховую шляпу, мундир, перчатки – и вместонего отправиться учить греческий, немецкий, итальянский, французский,математику, философию, географию, поэтику и прочие науки. По наивности своейона думала, что везде учат так же, как в знаменитой школе Глюка на Покровке. Нооказалось, что Ленька не зря проклинал отцову придумку и государеву волю. Какойтам парик, какие перчатки, какая учеба, в конце концов! Гарнизонная школа быларассадником мальчишек-воришек. Присмотр за ними был самый плохой, полупьяныеучителя на уроках клевали носами… Красная площадь и Крестцы под боком – школярывместо ученья убегали туда и знакомились с другими мальчишками, пособникамивзрослых мошенников. Те и другие ловко пробивались во всякой толпе и, пользуясьтеснотой, почем зря чистили карманы. Тут же, за пряники и орехи, сбываликраденое площадным торговкам. Любимое время было – крестные ходы. В эти дни втолпе являлось особенно много воришек. Между ними были свои учителя, обучавшие всемтонкостям воровства. И эти уроки оказались для Леньки весьма привлекательны.