— Тебе не нужно этого знать.

— Когда нас с Кириллом в Италию отправили, да?

Он молчит. Строго смотрит на меня и молчит. Неожиданно для себя я продолжаю:

— Это поэтому вы меня с Кириллом туда и отправили, да?

— Можно сказать и так. Но это теперь неважно.

Когда я нахожусь уже у двери, то слышу менее жесткое:

— Марку никаких глупых вопросов не задавай, пожалуйста. Нам еще повезло, что он вообще способен сниматься…

Через две минуты я выхожу на воздух, шуршу носком туфли по земле, рисую круг. Хорошо, что съемочный день уже окончен. У метро я останавливаюсь… плачу… «Спасибо за жизнь», — написала детская рука мелом на асфальте. Рядом солнышко, домик и дерево. Мама и папа. Еще несколько минут… и начинается дождь — безжалостные капли размывают людское счастье, которое изобразил юный художник.

Люди пробегают мимо. Я стою. «Спасибо за жизнь», — пульсирует в голове.

* * *

Вот уже два дня я не сплю и не ем. Меня почти не существует. Еще чуть-чуть — и умру. За окном идет дождь, слышны раскаты грома. Я лежу, отвернувшись к стене. У меня отит на оба уха, и все ноет от боли. Не слышу, не вижу, ничего не хочу. Однако нужно как-то встать и ехать, впереди — день траура и печали. Сегодня гибнут Ромео и Джульетта…

Я лежу с закрытыми глазами, Марк склоняется надо мной, и я чувствую его дыхание. Вновь, пусть даже как шекспировские герои, мы вместе. Снова он рядом. Я думаю о том, что ничего необратимого нет. Да, теперь он в коляске, да — не может ходить, но он живой. Даже в том, как сумасбродно он относился к своей жизни, как судьба трижды спасала его от смерти, — он не такой, как мы. Как я — много думающая, но ничем не примечательная, как Кирилл — много ждущий от жизни, как Ёжик — стремящийся быть лучше других, как Маринка — неразборчивая в средствах при достижении цели.

Ирония судьбы… Он, чья красота слепит всегда так, что за ее сиянием люди не видят самого Марка. Он, чьи идеальные черты лица отпугивают, вызывая восхищение, — он зовет меня прекрасной… Стоп, я должна прекратить эту внутреннюю истерику.

Губы. Я чувствую его губы. Вкус легкого, почти бесплотного поцелуя и ритм моего несдержанного сердца — мне кажется, буду помнить это всегда. «Не дрожи, не дрожи», — мысленно говорю себе, а сама дрожу все сильнее и сильнее.

— С тобой все в порядке? — эта дурацкая фраза вырывается у меня в конце дня сама.

Я уже собираюсь домой. Все закончилось, а я все еще туплю и туплю. Прощаюсь с ним стоя, глядя на него сверху вниз, и мне ужасно не по себе. У него на лице — отрешенная презрительная маска, этот Марк хорошо мне знаком.

— А ты как думаешь? — говорит он устало.

— Извини, долго не виделись, и я просто хотела спросить, как ты, а получилось вот так по-дурацки. У меня столько всего в последнее время происходит… Я действительно была очень занята и не знала…

Он не отвечает, поворачивается ко мне спиной и направляется в сторону выхода. Я стою и не знаю, что думать, что чувствовать, что предпринять. Просто смотрю, как пропасть между нами становится все шире и шире.

* * *

Ну, вот… я вновь падаю в эту любовно-мечтательную пропасть, в эту бездну, наполненную мыслями о нем. Возвращаясь домой, я иду по набережной, поглощенная воспоминаниями о Марке. Когда ветер треплет волосы и обдувает лицо, мои мысли обычно кажутся мне более ясными, а будущее — безоблачным. Но сейчас этот приемчик не действует. Как же так? Почему? Почему мир придуман так, что когда кто-то нуждается в тебе, именно в этот момент к нему сложнее всего приблизиться.

Последние несколько месяцев, благодаря моим отточенным навыкам по борьбе с самой собой, я провела в относительном душевном спокойствии — когда думала о Марке, могла контролировать свое волнение. Но сейчас…

Я должна что-то предпринять. Но что? Я не должна ему вновь навязываться. Но как себя сдержать? Я должна для начала хотя бы успокоиться. Но как?

Дома за ужином я почти не принимаю участия в разговоре. Сейчас как никогда мне необходимо услышать слова мамы о том, что все пройдет, у каждого свой путь и лучшее меня ждет впереди. Но мама говорит обо всякой ерунде, а об этом молчит. Мне остро не хватает Маринкиного надоедливого жужжания, чтобы заполнить вакуум вокруг. Но ее больше нет рядом. Хотя… разве кто-то обещал мне счастье: успех, любовь, дружбу — все сразу? Это просто разминка перед забегом, как у спортсмена, — утешаю я себя. Сначала потренируюсь, приду в себя, а потом — вперед! За счастьем…

Все эти мысли одолевают меня, и я не сразу обращаю внимание, что Дима чем-то очень встревожен. Во время ужина он не отрывает взгляда от стола и непрерывно стучит по нему ложкой.

— Что-то случилось? — спрашиваю я.

— Случилось, — отвечает он.

— Что-то плохое?

— Плохое.

— Он такой с самого утра, — вмешивается мама. — Не знаю, что и предположить. Повторяет последние слова, и все… Толком ничего не добиться. Давно такого не было.

Мне кажется, ощущения Димки в таком состоянии должны быть похожи на ноющую, тупую боль, которая сейчас поселилась у меня где-то в районе сердца. Ты остаешься с ней один на один, она поглощает тебя, и ты не можешь с ней справиться. Но самое страшное, что даже тот, кто искренне хочет выдернуть тебя из этого состояния, не знает, как к тебе подступиться… я вновь переключаюсь на мысли о Марке…

* * *

— Привет, мой милый сообщник!

Он говорит это так просто, будто последний раз мы беседовали лишь накануне. При этом голос его звучит вкрадчиво и нежно, что заставляет мое сердце биться сильнее, хотя оно и так уже на пределе. «Все-таки не выдержал», — думаю я и чувствую, как от волнения жар разливается по моему лицу. Как хорошо, что сейчас он меня не видит…

— Привет!

— Ну, как ты, мышка?

Стоп, он действительно это сказал? Мышка? Я смеюсь. Все громче и громче, мне не остановиться. Есть в этом что-то такое… какая-то интимность, что ли… Конечно, мне не с чем сравнить, но мне кажется, что влюбленные выражают свои чувства именно так. Господи, как хорошо, что он позвонил!

— Ты чего?

— Тебе честно ответить?

— Что-то ты сегодня очень бодрая какая-то, — грустно смеется он. — Конечно, честно. Разве между нами может быть иначе…