Клим краем глаза проследил, как она, чуть приподняв голову, чтобы охватить взглядом сразу все – и небо, и землю, – осматривает разноцветные лоскутки полей, часть которых казалась совсем золотой от солнца.

– Это твое приданое, – пошутил он, указав рукой.

Она широко улыбнулась:

– О, приданое у меня вообще богатое! Не боишься?

– Мне очень нравятся твои дети, – сказал Клим не для того, чтобы угодить ей, а потому что так оно и было.

– Я надеялась, что они тебе понравятся. Они у меня хорошие.

– И те, что родятся, тоже будут хорошими…

– А давай устроим здесь целое поселение! – сверкнула Зина глазами. – А что? Прямо здесь! Нарожаем целую труппу, ты будешь писать пьесы, а мы их играть. Хочешь?

– Хочу, – сразу согласился Клим и почувствовал, как под сердцем холодно засосало: не бывает такого счастья…

С этой мыслью он и проснулся.

Глава 7

Потом Климу казалось, что, если б в носу у девочки так смачно не хлюпало, он слушал бы ее внимательней. Но поблескивавшая на самых ободках ноздрей зеленоватая влага была так отвратительна, что Клима больше заботило то, как бы его не стошнило прямо на стол.

Он то и дело отводил взгляд, пытаясь зацепиться то за выцветшие занавески на окне, которые уныло свисали длинными лоскутами, то за лопасти вентилятора, но те вращались так быстро, что у него начинали болеть глаза. А маленький холодильник, в котором Клим держал только минеральную воду, трясся так безудержно и мелко, что ему стало противно смотреть на него.

«Сегодня мне все противно, – обнаружил он уже в середине дня. – Я даже с детьми не могу разговаривать».

Заставив себя вернуться к девочке, которая все это время что-то бубнила о том, какая дура у нее мать и как она вечно ее не кормила вовремя и заставляла собирать пустые бутылки, Клим подумал, что все это, конечно, чудовищно, но он слышал уже сотни таких рассказов. Странно было, что еще вчера они отзывались в нем болью, а сегодня он был равнодушен, как никогда, и ничего не мог с собой поделать. В голову все время лезли малодушные мысли о том, что изо дня в день ему приходится решать чьи-то судьбы и кому-то помогать, между тем как его собственная судьба годами находится во взвешенном состоянии, но ни один человек до сих пор даже не пытался ему помочь.

Он начинал спорить с собой: «Да почему? Разве я не состоявшийся человек? Я врач. Хороший врач. Мне доверяют. Даже те, кто носит милицейскую форму… А это уже много в наш век тотального недоверия».

Но этот довод не убеждал даже его самого, потому что оказывался единственным. Больше не было ничего, в чем Клим мог считать себя состоявшимся. Отцом он до сих пор не стал, а мужем был полуфиктивным, до последней возможности оттягивая моменты близости с женой. Даже другом кому бы то ни было он давно перестал быть, измучившись от ощущения неловкости, которое возникало всякий раз, когда кто-нибудь приходил к нему домой.

Клим мог бы оправдаться своей пьесой, но он догадывался, что человек, написавший всего одну вещь, не имеет права говорить о литературном таланте. Это была только форма эмоционального выплеска, не более того.

По-прежнему избегая смотреть на одутловатое, какое-то старушечье лицо девочки, не особенно и старавшейся привлечь его внимание, Клим язвительно сказал себе, что может гордиться своей многолетней жертвенностью. И по сути это было правдой, ведь его семейная жизнь держалась только на чувстве долга. Не столько мужа, сколько врача. Он не мог нарушить давным-давно принесенную клятву. Хотя дана она была вовсе не жене…

«Если б не этот странный сон, я не сходил бы сейчас с ума», – решил Клим и внезапно опять почувствовал то полуреальное, почудившееся ему и все же такое осязаемое желание, что с испугом взглянул на девочку, сидевшую перед ним: не заметила ли?

Но она продолжала свой монотонный рассказ, время от времени громко шмыгая носом:

– Ну, тогда пацаны предложили покататься на товарняке… Я бежать-то не собиралася. Хотела так, оторваться маленько со всеми…

Клим даже не поправил ее, хотя обычно делал это, справедливо полагая, что, может, до сих пор в жизни ребенка просто не встретилось человека, который научил бы его говорить правильно. Однако сегодня он и сам ничего не замечал. Очнувшись через какое-то время от того, что девочка замолчала, Клим виновато спросил:

– Значит, ты с самого начала собиралась вернуться домой, – он опустил глаза на лежавшие перед ним бумаги и добавил: – Света? Ты ведь еще учишься?

Хлюпнув носом, она пробурчала:

– Ну, я это… Говорила же… Меня в десятый не взяли. У нас теперь гимназию сделали. Таких, как я, до девятого еще доучили, а дальше…

– А чем собираешься заняться?

– Ну, я это… Штукатуром буду, как мамка. Она уже с бригадиршей договорилася…

– А десять лет назад ты кем хотела стать?

Ее круглая физиономия сморщилась от усилия:

– Чего?

Клим терпеливо пояснил, стараясь смотреть на девочку как можно реже:

– В детстве каждый хочет заниматься чем-то значительным. Интересным. Стать артистом или моряком… Ты кем хотела быть?

– А, – Света в первый раз сделала попытку улыбнуться. – Я хотела… балериной.

Вернувшееся к Климу профессиональное самообладание позволило ему сдержать уже рванувшийся из горла возглас удивления.

– А почему передумала? – спокойно поинтересовался он.

– Так там дорого стало! Сначала бесплатно было, я и ходила… – она улыбнулась уже смелее. – У меня даже юбочка такая была… Ну знаете!

– Пачка, – подсказал Клим.

– Во, точно! А я уж забыла, как называется… И на этих… на пуантах я умела стоять… Бегать умела!

Он попытался представить эту девочку с густой влагой под носом и плохо прокрашенными волосами в зеркальном зале, делающей фуэте… И не смог. Клим не стал рассказывать нравоучительных историй о голливудских звездах, которые в юности работали официантами и судомойками, чтобы накопить денег на обучение, потому что в Светином случае было упущено самое главное – время. Балериной в шестнадцать лет не станешь. Если внутри нее и жила некогда маленькая танцовщица, то она, как у Андерсена, давно сгорела в пламени страстей, бушевавшем по их стране уже который год. Вместе с тысячами других детских надежд и желаний.

– Извини, Света, я должен идти, – неожиданно для себя сказал Клим и сам испугался: «Куда это я собрался?!»

– Ну ладно…

Она неуклюже выбралась из непривычного для нее кресла и пошла к порогу.

– Мы еще поговорим! – чувствуя себя предателем, пообещал Клим, впервые