– Та квартира с жёлтыми обоями была уютной, даже окна целые, – парировал Лёд, доставая из кармана перочинный нож. – Зря мы из неё ушли.

– Шутишь, что ли? – Эй резко остановилась и в изумлении воззрилась на своего спутника. – Там в потолок был вбит крюк с оборванной верёвкой, из которой явно в своё время вынули висельника. А твои жёлтенькие обои были сплошь исписаны пугающими надписями. А гипсовая голова коня?

– Что с конём-то было не так? – нахмурился Лёд, медленно проводя тупой стороной ножа по большому пальцу.

Эй изогнула бровь, опустилась на корточки возле Льда и решительно вырвала из его пальцев нож.

– Тебе мало синяков вчера наставили? Вот ведь! Про коня, – продолжила она, устраиваясь под боком у Льда и пряча нож в карман. – Его же явно лепили с жеребца Апокалипсиса, который на себе Смерть несёт. Выпученные глаза, злобный оскал, как на той картинке у председателя в комнате…

– Оскал у коня? – фыркнул Лёд. – Он мне напоминал нашего славного пони, жившего в коммуне. Помнишь, мы катались на нём в детстве?

– Его славно сожрали, – повела плечами Эй.

– Он сдох от старости! – вскипел Лёд.

– Да слопали его! Не удивлюсь, если это были твои братья, – отмахнулась Эй, явно не замечая, как её слова действуют на Льда, руки которого напряглись, а глаза потемнели сильнее обычного.

Лёд вскочил и молча вышел из вагона. Эй даже не попыталась его остановить, словно не заметив, как он огорчился. Наблюдая за её реакцией, я пришёл к выводу, что она нарочно ударила его в больное место, зная, к чему это приведёт.

– Он любил того пони? – зачем-то спросил я, хотя знал, что она может соврать.

Эй проигнорировала мой вопрос, она закуталась в одеяла Льда и отвернулась.

Я всё же решил догнать Льда. Выйдя из вагона, я увидел его, ссутулившегося, отошедшего от нашего поезда буквально на каких-то десять шагов. Заметив, что он с каким-то остервенением грызёт ноготь на большом пальце, я решил для начала попробовать с ним поговорить.

– Занимаешься самоедством? – усмехнулся я, пытаясь поймать его рассеянный пустой взгляд. Лёд перестал терзать ноготь и бессмысленно на меня воззрился. В его глазах медленно тонуло безумие, отчаянно цепляясь за здравый смысл и физическую реальность. Я уже научился подмечать эти его перемены.

– Ноготь отрастает на два миллиметра в неделю. А вот после такой ерунды кровь остановится через две-три минуты, – произнёс он, показав мне крошечный укус на пальце и быстро сморгнув. Безумие булькнуло и ушло на дно. Но я знал, что оно не оставит попыток выбраться на поверхность. И однажды, скользкое и холодное, подобно членистоногим, первым выползшим на сушу, безумие Льда сможет удержаться на поверхности, зацепившись за кости сожранного самим собой разума. Миллиарды лет живые организмы сражались друг с другом за право стоять на вершине эволюционной цепочки. И вот, добившись своего, человечество решило разбежаться и сломя голову сигануть вниз. А что ещё делать, когда стоишь на вершине мира? Эх, если бы хоть кто-то из людей смог заслужить ангельские крылья, возможно, у цивилизации был бы шанс. Но таких не нашлось. И вот мы все несёмся вниз. А падение занимает на порядок меньше времени, чем восхождение.

– Если тебе надо узнать, сколько времени прошло между тем или иным событием, просто спроси меня. – Я пожал плечами и призвал свою самую дружелюбную улыбку – увидев её, даже мой дед переставал ворчать, правда, буквально на пару минут. Может, она сердце Льда растопит? Несмотря на все заигрывания с Эй, мне действительно хотелось иметь в его лице друга.

– Заноза сказала, что моего пони съели. А я помню, как сам его хоронил, присыпал тельце землёй. Будто это было вчера. – Он сжал кулаки и снова посмотрел на укушенный палец. – Зачем она так со мной?

– Дед говорил, только в книгах за плохими поступками обязательно скрывается мотив. В жизни зло действует бессмысленно и излишне жестоко. Причина часто несоразмерна совершённому поступку. Человечество сделало большой рывок в технологическом развитии, изобретя интернет, смартфоны и прочие чудеса, но вот в духовном плане особого прогресса заметно не было. И даже библейские заповеди никого не спасли. Увы. Любые убийства могли найти оправдания, особенно массовые, совершённые государственной машиной. Любовь всё больше опошлялась и сводилась к немыслимой сексуальной распущенности, а понятие свободы было доведено до такого абсурда, что её стало невозможно отличить от рабства. – Внезапно выпалив эту тираду, я чуть не задохся. И что это меня понесло проповедовать и клеймить человечество? Не умею я строить диалоги. Было такое ощущение, будто в меня вселился дед. Мне даже захотелось вскричать: «Изыди!» Ну а что вы хотели – я же тоже падаю в глубины безумия, просто чуть медленнее прочих.

– Твой дед был умным? – прищурился Лёд.

– В его словах разумность всегда соперничала с глупостью. – Я посмотрел на небо, безуспешно пытаясь припомнить лицо дедушки. Сколько лет прошло с его смерти? Я мог лишь догадываться.

– Как и у любого из нас. Твой дед был хорошим? – продолжил допрос Лёд. Отвлёкшись на разговор со мной, он перестал себя истязать. Часы его, видите ли, нервируют, а раны на теле – нет. Больной мир порождает больных созданий.

Хорошим? Вопрос Льда слегка меня озадачил, я снова безуспешно оглядел плотные облака, будто ждал, что дед гаркнет оттуда: «Хороша Маша, да не наша!» или «Хорош цветок, да остёр шипок!». Я усмехнулся, вспомнив признание Эй о том, что она ждёт, как Бог ткнёт в неё перстом с неба. Вот бы она удивилась, если бы вместо Всевышнего это проделал мой дед!

– Хорошо худо не живёт, – невпопад прошелестел я, покряхтывая (Изыди!), и продолжил уже более громким голосом: – Дед всегда был в скверном настроении, злился, кричал по пустякам, но тем не менее – не знаю, как это объяснить, – я уверен, что он был добр ко мне, несмотря на всю свою невыносимость. А может, он и любил меня, по-своему.

– Любовь и добро не измерить, – вздохнул Лёд.

Мы замолчали, остро ощутив, что наш разговор стал приторно банальным и бессмысленным. Кажется, именно такими вот диалогами да пикантными сплетнями питались люди на светских вечерах. Чудные были нравы. Я припомнил пару сентиментальных историй. Мда, времена идут, а мир всегда нелеп, хоть и сменяет эпохи, словно клоунские маски (одна хлеще другой).

Не говоря больше ни слова, мы медленно пошли вдоль улицы. Город этот ничем не отличался от того, в котором я родился. Кучи мусора, разбитые бетонные и кирпичные дома, кривые