— Ты не бойся, детка, — сказала ей покойная прабабушка, словно времени не существовало. — Такая уж судьба у нас. Если ей противиться, если не помогать усопшим отпускать свои беды, находить прощение и освобождение — неприкаянные души заполнят этот мир. Ибо как есть люди с даром провожать на тот свет, есть и те, кто будит мертвецов и возвращает их на землю. И если станет мертвых больше, чем живых, — настанет конец света, и день станет ночью. Не должны бесплотные духи ходить среди нас, сеять скорбь и боль, им место на небесах, там обретут они спасение и счастье. Но слуги тьмы не желают спасения, они жаждут наступления своего царства — царства боли.

От бабушкиных слов перед Ленкиным взором появились сотни и тысячи высоких, худых, безликих существ в черных костюмах, которые будят покойников, заставляют их просыпаться в гробах и моргах.

— Бабушка, но ведь я одна, а их… столько! Разве я в силах помочь всем, разве смогу всех спасти?

— Делай что должно, и будь что будет. Главное, не отступай от своей судьбы.

Ленка заплакала:

— Почему ты ушла так рано? Почему больше не являешься мне? Почему не научила меня жить с этим? — закричала она прабабушке, но та уже исчезла.

Ленка стояла на берегу Весточки и смотрела вдаль. В ушах звенело от тишины. Ни живых, ни покойников. Только холод… холод и запах морга.

Ленка открыла глаза. Она снова была в больничной палате. Над ней склонился врач.

— Елена Васильевна, вас санитар в морге полчаса назад обнаружил. Без чувств. Как вас туда занесло-то?

— Сама не знаю. Закружилось все в голове, — пробормотала Ленка. — Я вообще-то выход на улицу искала.

— Похоже, сотрясение мозга не такое уж и легкое. Полежите-ка у нас еще день-два, понаблюдаем.

Строгий доктор ушел, и Ленка заснула без каких-либо сновидений. А когда глаза ее снова открылись, на кровати сидела и курила свою призрачную папиросу Клавдия Ивановна.

— Я самая ужасная бабка на свете, — сказала она, поправив на груди свой зеленый халат.

Ленка промолчала.

— Ты, вероятно, спросишь почему, и я отвечу. Потому что профукала внучку, как студент авторучку.

Ленка улыбнулась.

— Ничего смешного. Я вот померла, а все думаю, каждый божий час думаю, где я ее проморгала, чего недорассказала, в какой музей не сводила. А ведь мы с ней были не разлей вода — лучшие подружки, можно сказать. Она даже студентики любила, как и я. Только их и пекла.

— Что?

— Студентики. Печенье такое.

— Не слышала.

— Ну понятно. Ты-то небось студенткой и не была! ПТУ окончила? Деревенщина. Ладно, молчи. Я в железнодорожном институте училась. В мою молодость у студентов в городе с продуктами так себе было. Ели все, что плохо приколочено. Печенье пекли на огуречном рассоле. Добавишь туда полстакана сахара, полстакана растительного масла, чайную ложку соли… Ну, еще три — три с половиной стакана муки раздобыть надо. Все смешаешь, раскатаешь в блин, блин нарежешь стаканом на кружочки — и на противень. Потом в духовку на двести градусов на тридцать-сорок минут. Вся общага сбегалась на запах. Я это печенье на всю жизнь запомнила, а потом Алиску научила печь. Она тоже его полюбила. А сейчас… Тьфу!

Ленка молчала, глядя мимо покойницы в темное окно. В палате спали еще три женщины. Одна из них, кажется, просыпалась. Разговаривать при ней с покойницей было бы странно. Но Клавдии Ивановне и не нужны были Ленкины ответы. Мертвой женщине просто хотелось выговориться.

— Алискина мать, дочь моя, характером мягкая вышла, в отца-покойничка. Она над внучкой моей с детства власти и авторитета не имела. Так что Алиской я занималась. Только вот, похоже, недовоспитала я ее. Недосмотрела.

— Вы из-за этого на тот свет не уходите? — прошептала Ленка, надеясь, что ее никто, кроме Клавдии Ивановны, не услышит.

— Да понимаешь, покатилась она после моей смерти по наклонной. Тело себе все испоганила этими татухами, волосы в черный перекрасила. Она же блондинка! Натуральная. Коса в детстве была толщиной с кулак. Красавица. А теперь… связалась с дурной компанией, парня себе нашла бестолкового. Забеременела вон. Пропадет она без меня. Не могу уйти. Мать ей не указ, так хоть мертвая бабка пусть будет. Может, от беды уберегу. С твоей помощью.

Ленка вздохнула.

— Вам нельзя здесь. Не должны мертвые среди живых ходить, понимаете? — прошептала она покойнице.

— А? Чего? — отозвалась соседка по палате.

— Простите, это я не вам! Я по телефону говорю, — соврала Ленка.

Соседка отвернулась, а Клавдия Ивановна исчезла.

* * *

На следующий день Лена поймала Алису у входа в больницу. Та пришла на плановую операцию, как и говорила. Черная рубашка с черепом на кармане, на ногах — черные джинсы с дырками, на правом плече рюкзак с шипами. Завидев Ленку, сдвинула брови и решительным шагом направилась мимо.

— Алис, погоди. Помнишь бабушкины студентики? — крикнула ей вслед Ленка. И внучка мертвой бабушки удивленно обернулась:

— Что?

— Студентики. Печенье, которое Клавдия Ивановна так любила с тобой печь.

— Откуда ты… — Алиса побледнела, ее глаза расширились, она невольно сделала несколько шагов в сторону Лены.

— Откуда я знаю? Это мне бабушка твоя рассказала. Понимаешь, я ее вижу.

— Серьезно?

Рюкзак съехал с плеча Алисы и упал на больничное крыльцо, но та этого даже не заметила.

— Да, это правда. Она приходит и… достает меня. Короче, она хочет поговорить с тобой.

— Не понимаю, как такое может быть. Ты экстрасенс?

— Нет. Или да. Я не знаю. Просто я могу видеть мертвецов. Дар у меня такой. И она ко мне привязалась. Рассказывала мне вчера целый день, как растила тебя, воспитывала, как готовить учила.

Ленка подняла рюкзак Алисы и повела ее на аллею, где, к счастью, сейчас почти никого не было. Они присели, и Ленка стала пересказывать слова Клавдии Ивановны. Алиса тихо плакала, почти не останавливаясь. А Клавдия Ивановна стояла у нее за спиной и тихонько гладила внучку по голове.

— Алис, бабушка твоя очень просит: не делай аборт, а? — закончила рассказ Ленка.

— Просит? Но почему? Какая ей разница? Я ведь все равно не могу, — развела руками Алиса.

— Чего не можешь?

— Не могу, то есть не смогу выходить этого ребенка. Что я ему дам? Мне девятнадцать, парень меня бросил, когда узнал. А сама я… Да кто я такая, чтобы брать на себя ответственность за чужую жизнь? — Она сгорбилась и вжалась в сиденье.

— Я, может, глупость скажу. Да, тебе девятнадцать,