— Почти. Поверь мне, Захара, пожалуйста. Что бы ты ни сделал, что бы ты ни предпринял — я уже говорил тебе, я не наш отец. Единственное, о чем я забочусь, — чтобы ты был в безопасности и счастлив. Ты же не хочешь, чтобы люди знали, что я твой брат. В Спиркресте, как и в реальном мире, есть люди, которым нельзя доверять. Люди, которые захотят использовать тебя, чтобы добраться до меня или моих друзей, или, что еще хуже, люди, которые захотят использовать тебя против нас. Я хочу, чтобы у тебя был чистый лист, когда ты приедешь туда, и поверь мне, когда я говорю, что люди будут рыться в Интернете в поисках любой информации о тебе. Вы же не хотите, чтобы у них было что-то над вами. Я буду рядом с тобой независимо от этого. Но поверь мне в этом, хорошо?

Она смотрит на меня, и впервые в ее глазах мелькает беспокойство. Ее глянцевый блеск уверенности развеивается, и она нервно сглатывает.

— Хорошо, — говорит она. — Хорошо. Я сделаю так, как ты скажешь.

Первый день в Спиркресте я провел, заботясь о том, чтобы приезд Захара прошла как можно более гладко. Я навещаю мистера Эмброуза и прошу его изменить фамилию Заро на девичью фамилию нашей матери — Оврей — в школьных реестрах. Когда он спрашивает меня о причинах, я говорю ему только правду.

Когда все улажено, я возвращаюсь в здание для мальчиков шестого класса. Вместо того чтобы идти в свою комнату и разбирать вещи, я сразу же направляюсь в комнату Якова и резко стучу в дверь.

Сначала мне отвечает тишина, но я терпеливо жду. В конце концов, с той стороны двери раздается ворчание.

— Войдите.

Я вхожу в комнату и закрываю за собой дверь. Несмотря на то что уже почти одиннадцать утра, шторы все еще закрыты. Огромное тело образует гору под одеялами.

Гора сдвигается. Угол одеяла оттягивается вниз, открывая темные миндалевидные глаза, которые медленно моргают.

— Что? — говорит Яков, и в его голосе звучит скорее обвинение, чем вопрос.

Я раздвигаю шторы, заливая комнату дневным светом. Освещается картина хаоса: черный вещевой мешок, брошенный на стул у письменного стола, смятая школьная форма, висящая на дверце шкафа, две пустые пивные бутылки, сверкающие рядом с кроватью, куча треснувших боксерских перчаток, засунутых в угол.

— Вставай, — говорю я, стягивая с Якова одеяло. — Уже почти одиннадцать, черт возьми.

Яков проводит рукой по лицу и произносит свое любимое слово. — Черт возьми.

— Хорошо провел каникулы с папой Кавински, да? — спрашиваю я.

— Не называй его так, — ворчит Яков.

Он приподнимается и садится на край своей кровати. Схватив с пола бутылку воды, он пьет длинными, громкими глотками. На нем черные боксеры и больше ничего. Звездный дневной свет падает на него, открывая карту синяков и порезов на спине, ребрах, руках и ногах. Некоторые из них старые и выцветшие, с желтыми краями, другие — пестрые, рельефные и красные, свидетельствующие о более недавних травмах.

Я сопротивляюсь желанию отвести глаза. Иногда смотреть на Якова физически больно.

Яков, кажется, не стыдится того, как он выглядит, и у него есть манера никогда не объяснять свои травмы, что делает невозможным расспрашивать его о них. Его синяки — это как его татуировки, черные ботинки и стрижка "под кайф": это его неотъемлемая часть.

Яков допивает воду и бросает бутылку на одеяло. Он встает со стоном и потягивается, кости хрустят, когда он поворачивает туловище. Он распахивает дверь своей ванной комнаты, встает перед унитазом и бесцеремонно начинает мочиться.

— Чего ты хочешь? — спрашивает он через плечо.

— Я не собираюсь разговаривать с тобой, пока ты мочишься. — С гримасой я спихиваю вещевой мешок с его рабочего кресла и сажусь. Из ванной доносится звук спускаемого унитаза, затем льется вода. Яков возвращается с лицом и волосами, с которых капает вода, с зубной щеткой во рту.

— Ну, давай, — говорит он, прислоняясь плечом к стене и чистя зубы с ненужной агрессивностью.

— У меня к тебе просьба, — говорю я ему.

— Да? — Он издал низкий, рычащий смех. — Это будет стоить тебе денег.

— Услуга за услугу — я знаю. — Я переплетаю пальцы и откидываюсь на спинку стула. — Это очень важно.

Яков кивает, затем исчезает в ванной, где я слышу, как он сплевывает и полощет рот. Вернувшись, он приседает у вещевого мешка и роется в нем.

— Большое одолжение, да? — спрашивает он, не глядя на меня.

— Да.

Он поднимает глаза. — Нужно, чтобы я кого-то убил?

Невозможно понять, говорит он серьезно или нет. Его тон торжественный, но Яков всегда торжественный, даже когда он саркастичен. В равной степени Яков производит на меня впечатление человека, который вполне способен лишить человека жизни — я даже не удивлюсь, если узнаю, что он это уже сделал.

В конце концов, именно поэтому я здесь.

м Нет, мне не нужно, чтобы вы кого-то убивали. Мне нужно дать тебе кое-какую информацию, прежде чем я скажу тебе об услуге, но ты должен поклясться, что не расскажешь ни одной живой душе. — Я поднимаю бровь. — Я серьезно, Яков. Ни единой душе.

Он кивает. Достав из вещевого мешка черный кейс на молнии, он бросает его на кровать, а затем садится. Наклонившись вперед, он опирается локтями на колени и смотрит прямо на меня.

— Верно.

Его голос низкий и торжественный. Его черные глаза устремлены на меня.

— Я клянусь. — Он выпячивает подбородок. — Скажи мне.

В Спиркресте есть только один человек, чьему слову я могу полностью доверять. Этот человек — Яков. Я никогда не знал, чтобы он выдал секрет или нарушил обещание. Голова Якова — это Форт Нокс. Ничто и никогда не покидает его темного места, которое он держит в голове.

— У меня есть младшая сестра — Захара. Ей шестнадцать. Раньше она училась в частной школе во Франции, но там случилось что-то… плохое, и ей пришлось уехать.

— Верно, — говорит Яков.

На его лице нет ни малейшего выражения. Если у него и есть вопросы о том, что случилось с Заро, он держит их при себе. Подозреваю, что у него их нет — я никогда не знал, чтобы Яков был чем-то шокирован.

— Короче говоря, осенью она поступает в Спиркрест. Она будет учиться в старшей школе, как и мы. Ее имя в файле — имя нашей матери, так что никто, кроме мистера Эмброуза, не узнает, что она моя сестра. Я не хочу,