– Ну, o нас. O детях. Детях из детского дома, – удовлетворенно сообщает Сильвия.

– А более конкретно? Что это за текст? Откуда ты его взяла? Кто его написал?

– Ой, да никто его еще не написал. Но пишет, – заявляет Сильвия. – Или вот-вот начнет писать.

– Кто? – Тетя Люцина явно теряет терпение.

– Как это кто? – удивляется Сильвия, а потом беззаботно бросает: – Михал. У него ведь по польскому одни пятерки.

Несколько мгновений я таращу глаза на тетю Люцину, наконец до меня доходит смысл слов Сильвии.

– Что?! – восклицаю я, подскакивая на стуле.

– Не валяй дурака. – Сильвия смотрит на меня с заговорщицким видом. – Раз пани Люцина спросила, придется признаться.

– Но… Н-н-но… – Я заикаюсь и умолкаю.

Пьесу?! Я?! Да ведь я понятия не имею, как пишут пьесы! Сочинение, даже рассказ – это да, это я знаю, как писать. Но пьесу?!

Тетя Люцина глядит на меня подозрительно, так что я беру себя в руки: если я провалю дело, если получится, что Сильвия просто так все это болтает, она мне никогда не простит. Я быстро облизываю губы и киваю.

– Ты пишешь пьесу, да? – переспрашивает тетя Люцина.

– Ага, – говорю я и чувствую, что начинаю потеть.

– О чем?

– Ну, о д-д-детях из д-д-детского дома в… Ну, в общем, одного детского дома… – объясняю я довольно косноязычно.

«Представь себе, что ты кто-то другой». Я делаю глубокий вдох. Но кем я мог бы быть? Дядей Метеком? Нет, я себе не представляю, как это – быть таким толстяком! Дядей Фридериком? Но у него была борода. И я представляю себе, что я… Мирек! Да, этот за словом в карман не лез и ничего не боялся! Я улыбаюсь кривоватой улыбкой и прищуриваю один глаз, как это делал Мирек.

– Ну, всякие там истории… – говорю я более низким голосом и сам удивленно прислушиваюсь к своим словам, потому что ни разу не заикнулся, – которые происходят в детском доме. Что дети думают, чего они ждут. О чем мечтают и вообще как им живется на свете.

Тетя удивленно разглядывает меня.

– Ну вот, а потом в этом детском доме, – продолжаю я вдохновенно, – начинается тако-о-о-е! Потому что воспитатели умирают! Прямо все подряд, один за другим! Буквально как мухи дохнут! От эпидемии! И этим детям приходится самим все делать! Как в «Короле Матиуше Первом», самим руководить детским домом! И… и… – я на мгновение задумываюсь, после чего восклицаю: – И приезжает пан Гермашевский!

– Ну, это мы еще не решили, – быстро вставляет Сильвия.

– Да-да! – Я не обращаю на нее внимания и тараторю все быстрее: – И строит с детьми ракету, они все вместе ее строят! Огромную! Чтобы можно было сбежать с Земли, ну, от этой эпидемии, понимаете? Но это непросто, потому что ракета состоит из множества деталей, которые продаются только в валютном магазине, а у этих детей нет долларов, так что они решаются на ограбление… И делают бомбу!

– Это пока только проект, – испуганно прерывает меня Сильвия. – Очень приблизительный, прочь иллюзии. Текст пьесы еще только создается, все еще сто раз поменяется!

В кабинете воцаряется тишина. Тетя не сводит с меня глаз, точно заколдованная. Вдруг кто-то стучит в дверь.

– Приехал, – в комнату заглядывает тетя Ирмина, она явно взволнована. – Сделай что-нибудь, потому что я не желаю иметь с этим ничего…

– Иду-иду. – Тетя Люцина встает и, глядя на Сильвию, добавляет: – Хорошо, но я должна обо всем знать. Никаких ограблений валютного магазина, никаких бомб, никакой массовой гибели от эпидемии и никаких долларов. И умоляю, сделай так, чтобы все успокоились. Это всего лишь новогоднее представление, на дворе сентябрь. Нельзя допустить, чтобы до самого декабря весь детский дом стоял на голове. Ты поняла?

Тетя Люцина быстро выходит из кабинета, в коридоре раздается мужской голос:

– Я привез. Но немного больше, потому что в Люблине никого не застал.

– Больше? – понизив голос, спрашивает тетя Люцина. – Хорошо, пойдем. Бери чемодан.

– В багажнике – еще два.

– Боже мой! – вздыхает тетя, а потом голоса затихают, потому что оба удаляются.

Несколько мгновений Сильвия недоверчиво разглядывает меня, наконец спрашивает:

– Гермашевский? Эпидемия? Бомба? Нападение на валютный магазин?

– Ты меня не предупредила! – объясняю я. – Я понятия не имел, что должен писать пьесу!

– Ну, так теперь имеешь. – Сильвия встает и потягивается так, что хрустят суставы. – Совсем неплохо вышло, прочь иллюзии.

– Как ты думаешь, кто это был? – спрашиваю я, глядя на дверь.

– Наверное, подпольщик, – беззаботно бросает Сильвия. – Пойдем, попытаемся пропихнуть этот буфет в общую комнату.

– П-п-подпольщик? – изумленно восклицаю я. – Какой еще подпольщик?

– Ну, кто-нибудь из «Солидарности»… Пани Люцина же в «Солидарности». Все в «Солидарности».

– Но ведь «Солидарность» – это профсоюз! Он борется за то, чтобы у людей была работа получше и денег побольше, чтобы в магазины чаще привозили товары, чтобы все субботы были выходными, ну и вообще. Никакое это не подполье! – говорю я.

– Ты просто ничего в этом не понимаешь, – с сожалением констатирует Сильвия.

– Понимаю, мне дядя Метек объяснил! Очень хорошо, что есть «Солидарность», потому что теперь все будут действовать сообща! Люди, наше правительство и вообще все! Чтобы в Польше было как на Западе, или даже лучше!

– Ну да, ну да, – говорит Сильвия таким тоном, словно я сказал какую-то ерунду.

– А что, не так, что ли?

– Не совсем так. Пошли, времени нет.

– Подполье – это когда оккупация, – говорю я сердито. – Тогда люди собираются тайком и придумывают, как совершить диверсию и уничтожить врага. А «Солидарность» у всех на виду! Она легальная. И потом, в Польше нет никакой оккупации, потому что нет войны!

Сильвия с улыбкой глядит на меня.

– Чего ты так смотришь?! – злюсь я. – Скажешь, есть война?

– Нет, войны, конечно, нет, – пожимает плечами Сильвия. – Но Польша – не свободная страна. Советский Союз указывает нам, как жить, что можно, чего нельзя, а наше правительство делает все, что он велит, прочь иллюзии. «Солидарность» хочет это изменить. Власти пока не могут с ней справиться, потому что в профсоюз записалось слишком много людей, всех же в тюрьмы не посадишь. Но на самом деле «Солидарность» – это движение сопротивления.

Я молча обдумываю ее слова. Тетя Йола была очень недовольна, когда дядя рассказывал мне о «Солидарности», и сама не слишком охотно говорила на эту тему. Кроме того, красную надпись с названием профсоюза я всегда видел только на бумаге, на значках, на матерчатых транспарантах – и никогда на обычных эмалированных табличках, вроде тех, что висят при входе в разные учреждения. Или как на воротах детских домов! Эта деталь кажется мне очень важной, потому что металлическая табличка – навсегда, а бумажный или матерчатый транспарант легко испортить. Кроме того, в кино про Вторую мировую войну я видел, что участники польского движения Сопротивления рисовали на стенах якорь, состоящий из букв «P» и «W», это сокращение от «Polska Walcząca» – «Сражающаяся Польша». Те знаки рисовали кистью, и надпись «Солидарность» тоже выглядит так, как будто ее писали кисточкой, даже когда она напечатана. Движение Сопротивления? И тетя Люцина в нем участвует? А как? Она – агент, вроде Штирлица из «Семнадцати мгновений весны» или капитана Клосса?! Тетя Люцина?! Не может быть!

– Как ты думаешь, что было в этом чемодане? – спрашиваю я наконец, понизив голос. – Оружие?

– Нет, – мотает головой