Летиция подросла. Уже девушка. Высокая, стремительная вдвижениях, с загорелым лицом и облупившимся от солнца носом. Она ловко сидит вседле — не амазонкой, а по-мужски, потому что одета в кюлоты и рубаху (ейужасно нравится носить старые вещи отца). Рядом, тоже верхом, Фердинанд. «Нетрусь, — говорит он. — Ты из рода Дорнов. Вперёд!».

Ей очень страшно, но она гонит коня к барьеру — дереву,поваленному бурей. Не выдерживает, зажмуривается. Лошадь чувствует состояниевсадницы и перед самым препятствием делает свечку. Будто памятью собственноготела я ощущаю удар о землю, черноту обморока. Потом вижу над собой нахмуренноелицо отца. Первое чувство — паника. Он разочарован!

«Я попробую ещё раз», — говорит девушка.

Снова разгон, но теперь она глаз не закрывает. Полёт,перехватило дыхание — и обжигающее счастье. Я сделала это! Он может мнойгордиться!

Опять вдвоём с отцом.

Фердинанд фон Дорн пытается делать свирепое лицо, что у негоплохо получается.

«Я проткну тебя, как перепёлку!» — рычит он, размахиваяшпагой, на острие которой насажена винная пробка. Но, если клинок пробиваетзащиту и бьёт в живот или грудь, это всё равно очень больно.

Летиция уворачивается, парирует удары, а стоит противникуослабить натиск, немедленно переходит в контратаку.

Фердинанд доволен

«Барышне полезно прикидываться слабой и беззащитной, чтобыдать возможность мужчинам проявить рыцарство, — говорит он во время паузы,закуривая трубку. — Однако нужно уметь за себя постоять. Не всегда рядом стобой окажется рыцарь. Если у тебя нет оружия, бей обидчика носком в голень иликоленкой в пах, и тут же лбом или кулаком в нос. На такие удары большой силы ненужно».

Дочь кивает. Думает: «Он знает, что у меня никогда не будетмужа, поэтому и учит. И очень хорошо, что не будет».

Теперь мне понятно, почему Кривой Волк потерпел на Испанскойнабережной столь быстрое и позорное поражение.

Больше всего картин, где Летиция одна. Собственно, она почтивсегда одна.

С книгой в саду.

Зимой у окна — смотрит на пустое поле.

Вот поле стало зелёным — уже весна, но девушка сидит в тойже позе.

Иногда она держит в руках письмо и улыбается — это прислалвесточку отец. Но чаще пишет сама.

Я без труда могу заглянуть ей через плечо и проследить закончиком пера, выводящего на бумаге ровные строчки.

«Умоляю вас, батюшка, не верить мягкостиконстантинопольского климата. Я прочла, что ветер с Босфора особенно коварен вжару, ибо несомая им прохлада кроме приятности таит в себе опасность простуды,столь нежелательной при вашей слабой груди…»

Или другое письмо, более интересное, но пронизанное горечью:

«Милая Беттина, в отличие от тебя, я предпочту прожить свойвек старой девой. Радости материнства, в коих ты чаешь найти утешение, кажутсямне сомнительными. Они вряд ли способны оправдать тяготу жизни с супругом. Ведьмужчины грубы, хвастливы, жестоки, они считают нас глупыми и ни на что кромедеторождения не годными, а сами очень плохо умеют распорядиться властью,которую захватили. Впрочем не буду с тобой лукавить. Когда я вижу красавца сумным лицом и гордой осанкой, в особенности если у него ещё зелёные глаза, моёдурацкое сердце сжимается и ёкает, но, по счастью, зеленоглазые красавцы намоём пути попадаются редко, и я всякий раз нахожу в них какой-нибудь изъян.Зелен виноград! Скорей бы уж миновала молодость, проклятый возраст, почему-тоназываемый золотой порой жизни. Единственный мужчина, с кем я хотела бы жить —мой дорогой отец. Скоро ему наскучит странствовать, он вернётся в Теофельс, итогда я буду совершенно счастлива».

Письма, одинокие прогулки верхом, книги, снова письма. Днижизни Летиции окрашены в неяркие цвета — светло-зелёный, блёкло-жёлтый, серый.Или мне это кажется, потому что я привык к сочным краскам южных морей?

Потом гамма вдруг меняется, мир чернеет, будто погрузившисьв мрак ночи или затемнения.

Я вижу Летиция с отцовским письмом в руках — опять. Но онане улыбается, а плачет.

Фердинанд фон Дорн пишет, что ему опять невероятно повезло.Он вёл тайные переговоры с турками ввиду надвигающейся войны и получилнекоторые очень важные гарантии для своего государя. Правда, на обратном путикорабль был захвачен марокканскими корсарами, но судьба и тут не оставиласвоего любимца. Он, один из немногих, остался жив, и хоть в настоящее времясодержится в темнице в малоприятных условиях, но уже сумел договориться овыкупе. Нужно собрать и доставить в марокканский порт Сале 5000 французскихливров. Придворная канцелярия, конечно же, не пожалеет такой пустяшной суммы заосвобождение дипломата, столь много сделавшего ради славы и прибытка еговысочества курфюрста.

О, я хорошо знаю, что собой представляют марокканскиекорсары из страшного города Сале! От одного этого названия бледнеют моряки всейЕвропы.

Морские разбойники Барбарии бесстрашны и дики. Их флаг —отсечённая рука с ятаганом. Низкие, проворные корабли мавров шныряют вдольпобережья Иберии, Франции и Англии, добираясь даже до Ирландии. Ужасней всего,что охотятся они на людей. Повелитель марокканских исчадий ада, султанМулай-Исмаил, требует от своего порта Сале платить подать живым товаром.Султану нужны женщины для гаремов и рабочие руки.

А ещё белые пленники нужны Мулаю, чтобы продавать иххристианским монархам за выкуп. Обычная цена за голову — 800 ливров, так чтоФердинанда фон Дорна, видно, сочли важной птицей (сомнительное везение). Сдругой стороны, иначе его не оставили бы в Сале, а отправили в цепях вглубьБарбарии, в город Мекнес, где султан строит посреди пустыни огромныйгород-дворец протяжённостью в 300 миль.

Про Мулай-Исмаила известно, что он свиреп и непредсказуем.Каждый день он кого-нибудь убивает собственноручно — за мелкую провинность илипросто так, для забавы. Подданные с трепетом ждут, в каком одеянии султан нынчевыйдет. Если в зелёном, значит, смертей будет немного. Если в жёлтом, ждибольшой беды. Из всех иноземных владык Мулай считает себе равным толькоКороля-Солнце, и потому французские корабли могут плавать по Средиземному морюи Бискайскому заливу без страха. Без опаски заходят они и в марокканские порты— в этом арматор Лефевр не солгал.

Однако я отвлёкся.

На письме из Сале картинки не закончились, но темп ихубыстрился — все последние месяцы Летиция жила, словно сотрясаемая лихорадкой.